Чудесный шар - Александр Волков

Алексей грустно замолчал. Ракитин смотрел на него с глубоким сочувствием.

– Ну, сам понимаешь, Митя, дело наше пропало. Кого насмерть побили, кого взяли. Суд был короткий и немилостивый. Перепороли пленных литейщиков, углежогов, лесорубов и на работу обратно поставили. Зачинщикам – Сибирь, а кто посильнее, кто царскую службу способен справлять, тех после надлежащего телесного внушения, – Алексей почесал спину, – в солдаты оборотили. Вот и стал я Новгородского мушкатерского полка рядовым.

– Ну и как же, Алеша? Трудно? – выдохнул Дмитрий, с жадным вниманием слушавший рассказ друга.

– Э, что там!.. – с напускной беспечностью отозвался Горовой. – Всякого бывало за этот год. Оно как на солдатской службе: недовернешься – бьют, перевернешься – бьют. Да ведь я и силен и ловок: примерным фрунтовиком слыву, – усмехнулся Алексей.

– А как ты догадался, что я здесь, в девятой камере?

– В крепость наш взвод заступил три дня назад, – объяснил Горовой. – Ну, стою на карауле то у ворот, то у цейхгауза.[61] И слышу, у этого старика тюремщика с языка не сходит: «Пойду к Митрию Иванычу… Обед Митрию Иванычу надо нести… У Митрия Иваныча в камере не убрано…» Подивился я, какой такой чудной затворник здесь завелся? Посмотреть бы, о ком так тюремщики пекутся? Поставил меня ефрейтор сюда на пост, гляжу – ан это ты! Поверишь, чуть сердце не выскочило из груди!..

– А уж как я рад, милый мой Алешенька! Будто камеру мою раскрыли, и я на белый свет вышел… Ты меня прости, ведь моя радость от твоего несчастья идет…

– Ну вот еще, – беспечно отмахнулся Горовой. – Мундир на мне не гвоздями прибит, захочу – сброшу. Признаться по чистой совести, я последнее время сильно подумывал навострить лыжи…

– И куда же бы ты подался? – с беспокойством спросил Ракитин. – Беглый солдат – фигура заметная.

– Э, нашел бы место! – весело сказал Алексей. – Думка была на Урал двинуть. Там домен много, на любую бы взяли и вид на жительство выправили. Без похвальбы скажу: таких мастеров, как я, мало сыщешь.

– Ну, а теперь? – улыбнулся Дмитрий.

– Теперь?! Теперь меня отсюда оглоблей не выгонишь! Если б ты знал, Митя, до чего же я рад, что мы с тобой свиделись! Вот только надо, чтобы здешнее начальство не прознало, что мы родные…

– Да ведь не дураки же мы с тобой! – рассмеялся Дмитрий.

– Тсс… тихо… идут!

Дмитрий бросился на постель. На душе у него стало так легко, как никогда еще не бывало с самого того часа, как взяли его сыщики на петербургской улице.

На галерее мерно раздавались шаги часового.

Часть четвертая

Небывалое дело

Глава первая

Смелый замысел

Прошло несколько дней с тех пор, как Горовой появился в крепости, а троюродным братьям казалось, что это случилось уже давно. Во время долгих ночных дежурств Алексея они увлеченно беседовали, делились мыслями и мечтами, и казалось им, что они век прожили вместе, не расставаясь.

Но братья были очень осторожны, и никому не удавалось застать их врасплох дружески беседующими. При появлении постороннего Горовой кричал нарочито грубым голосом:

– Слышь, барин, отошел бы ты от решетки! Как тебе не надоест цельный день на небо глаза пялить!

Столько радости внес в жизнь узника Алексей, что Ракитин с ужасом вспоминал свое прежнее беспросветное существование.

Бездействие ума – самая большая опасность для человека науки, но Ракитин понял это только теперь, когда его встряхнула встреча с Алексеем.

«Сколько времени потеряно бесплодно, – с горечью думал Дмитрий. – Вот уж больше года я не брал в руки ни единой книги по химии и физике… – Его обожгла страшная мысль: – А вдруг я забыл все формулы, физические и химические законы?.. И как это я мог дойти до такого душевного упадка?.. Ох, плохо бы мне пришлось, кабы про то узнал Михайла Васильич… Меня заточили на всю жизнь, но ведь императрица Елизавета не вечна, а при смене царствующей персоны всегда объявляется милостивый манифест, прощаются вины противу прежнего потентата.[62] И тогда – в любимую лабораторию, на привычное место у того стола, что в дальнем правом углу под окошком… А как будет рад Михайла Васильич! Сгребет меня в свои железные объятия, закричит: „Ага, вернулся блудный сын!“ Как я стану работать, горы сворочу! Ваське Клементьеву скоро небось профессора дадут, и мне его придется догонять. Но ничего, только бы на свободу выйти…»

Во время первой же встречи с майором узник попросил снабдить его письменными принадлежностями.

– Хочу заняться науками, – смущенно улыбаясь, объяснил он. – И так уж боюсь, вся физика из ума вылетела…

Майор отнесся к просьбе Ракитина сочувственно. Он принес заключенному стопу серой бумаги, которой пользовался для писания отчетов, чернильницу, пачку очиненных гусиных перьев и даже песочницу, которая в те времена заменяла промокательную бумагу.

– Только уж извиняйте, сударь, нож вам для очинки перьев предоставить никак не могу, – виновато пояснил Рукавицын, – не полагается узникам владеть оружием, даже и таким невинным. А впрочем, когда эти перья затупятся, я вам новые предоставлю. И вот еще что, – спохватился майор, – ежели, не дай бог, какое начальство с проверкой нагрянет, вы всю эту канцелярию под матрац засуньте, под изголовье: воспрещено такое узникам по регламенту…[63]

Ракитин сердечно поблагодарил майора за доброту: теперь ему было чем заполнять долгие тюремные часы, которыми перемежались встречи с Алексеем.

Положив перед собой лист бумаги и вооружившись пером, Ракитин начал вспоминать законы Кеплера и Ньютона, Бойля – Мариотта и Паскаля… И он с радостью убедился, что все это еще свежо в его памяти, что тюремное заключение не лишило его знаний, которые он приобретал с таким упорством и любовью. Перо царапало по серой шероховатой бумаге, нанося на нее латинские и греческие буквы, алгебраические знаки… Радость узника была так велика, что он вскочил и стал ходить по камере.

– Эти скудные записи, конечно, не могут заменить утраченные мною книжные сокровища, – прошептал Дмитрий, – и все же я буду их вести: они помогут мне держать в голове все то, что великие ученые создали своим гением и трудом.

И он принялся работать ежедневно с той настойчивостью, которая всегда отличала молодого ученого. Пачка исписанных листов росла, рядом с законами физики и химии Ракитин вписывал свои соображения и комментарии, намечал новые проблемы, которыми стоило заняться. Как ему недоставало лаборатории, хотя бы самой маленькой, с простейшими приборами! Но мечтать об этом было все равно что пожелать достать луну с неба.

«Воображаю, какую мину скорчил бы Трофим Агеич, если бы я заговорил с ним об устройстве лаборатории в моей камере», – с улыбкой думал Дмитрий.

Занятия наукой даже в таких неблагоприятных условиях, в каких находился Ракитин, приносили свои плоды. Мысль Дмитрия не отвлекалась на разрешение житейских забот: худо ли, хорошо ли, от этих забот его освободила тюрьма. И эта пытливая мысль привела Ракитина к такому великому открытию, которого не смогли сделать ученые, работавшие на воле, в академиях и университетах.

…Однажды Дмитрий стоял у окна и смотрел на трубу караульного помещения. Как видно, солдаты готовили обед, потому что из трубы валил густой дым.

– Дым… Мельчайшие частички сажи… – задумчиво говорил Ракитин. – Почему они летят вверх?..

Дмитрий вспомнил ломоносовскую теорию теплоты.

«Как это утверждает Михайла Васильич? Корпускулы воздуха от нагревания начинают вращаться быстрее. Чаще соударяясь, они удаляются друг от друга, воздух расширяется. А если увеличивается объем определенного количества газа, уменьшается его плотность, и горячий воздух всплывает… Да, он всплывает, подобно куску дерева, погруженному в воду… – Ракитин чувствовал, что из этих рассуждений можно сделать какой-то очень важный вывод. Но какой? Мысль пока еще ускользала, не давалась. – Дерево всплывает… А, вот что! Ведь на него можно положить груз, и оно этот груз подымет… А воздух? Он может поднять груз? – И вдруг его мозг озарило. – Ну конечно, может! Разве сажа – это не груз? Сколько сажи вылетает из петербургских труб за год? Сотни… тысячи пудов! Экой же я олух, сразу не сообразил!»

Дмитрий в волнении прошелся по камере. Чего бы он ни отдал, чтобы хоть на час увидеть Ломоносова, обсудить с ним свои новые мысли. Но Михайла Васильич был в недосягаемой дали, и надо думать самому, надо показать, что ученик достоин учителя.

Снова мысли потекли в нужном направлении.

«Сажа… Это уголь, раздробленный на мельчайшие частички. А большие куски угля горячий воздух не подымет, вес куска слишком велик; кусок не найдет опоры в крохотных корпускулах воздуха, такой опоры, какую находит груз, поднимаемый деревом. А что, если бы нашел? Но тогда… тогда воздух мог бы поднять не только кусок угля, но и человека!..»