Комиссар (СИ) - Каляева Яна

— Нужен зримый и понятный символ, — сказала Вера. — За что мы сражаемся?

— За Москву. Освободим Москву — войну можно считать законченной.

— Тогда вид на Кремль, на Собор Василия Блаженного?

— Лубок какой-то получится, — Щербатов поморщился. Этой пряничной архитектуры он не любил. — Что есть в Москве узнаваемое и не настолько избитое?

— Храм Христа Спасителя, — предложила Вера. — Символ победы народного духа в Отечественной войне 1812 года.

— Да, это подходит. Европейская архитектура в сердце России. Интересно, храмы же обыкновенно не называют в честь самого Христа. Обычно по праздникам или святым, то есть по пережиткам языческих верований.

— Полагаю, так пытались обозначить центральное значение этого собора. Одна страна — один правитель — один Христос. Я закажу литографию. Как бы большевики не сотворили чего с этим великолепным строением…

— Им теперь не до того, уверяю тебя. Москву они еще держат крепко, но наше кольцо вокруг них уже сомкнулось. Революции в Германии и в Венгрии, на которые столько возлагалось надежд, захлебнулись.

— Тогда твой следующий кабинет в литографии нуждаться уже не будет, дорогой брат. Оттуда откроется вид на сам собор. А в этом углу поставим диван.

— Диван в рабочем кабинете? Ты уверена, что это уместно?

— Так принято, — Вера пожала плечами. — Сейчас пустовато как-то. Надо заполнить пространство.

— Ну, тебе виднее. Расскажи, ты посетила местные общественные учреждения, как собиралась?

— Да, — на лицо Веры легла тень. — Я была в детских приютах. Оба они в чудовищном состоянии. Воровство повальное, дрова и продукты почти открыто вывозят телегами, а детей едва кормят и держат в холоде. У мальчиков тиф. У девочек… мерзко говорить об этом, но их, кажется, принуждают к проституции. Следует решительно положить этому конец.

— Полностью согласен с тобой, моя дорогая. Но разогнать, пусть даже перевешать людей, допустивших такое — это лишь начало. Нужны гарантии, что на несчастных сиротах никому даже в голову не придет наживаться. Это означает, что за такого рода учреждениями нужен неусыпный контроль. Тут мало одних только попечительских визитов, требуется действовать систематически. И карать виновных без всякой жалости. Ты осмотрела помещения для своего центра?

— Старое здание уголовной тюрьмы отлично подойдет. Для использования по прямому назначению оно все равно невместительно по нынешним временам. Двадцать одиночных камер — курам на смех. Зато есть отдельные корпуса. Для наших скромных экспериментов в самый раз.

— Тебе скоро понадобятся подопытные?

— Да, из числа приговоренных к смертной казни. Молодые люди, женщины — те, кого есть смысл пытаться спасти. И будут добровольцы. Я говорила с местными монахами, они знают семьи в отчаянных ситуациях. Брать под опеку отработанный материал они тоже готовы. И еще меня интересуют, в разных качествах, люди с месмерическими способностями. Тут тоже можно искать по церковным каналам, но если станет о ком-то еще известно, я хочу, чтоб мне сообщили.

— Вера, дорогая моя, — Щербатов не сразу смог подобрать слова. — Я не хочу подвергать сомнению серьезность твоих устремлений… но уверена ли ты, что месмеризм является научным методом?

— О, это распространенное заблуждение — относить все, чего мы пока не понимаем, в область мистического. Я убеждена, что наука двадцатого века будет изучать человеческую психику и животный магнетизм так же, как теперь изучает хирургию или артиллерийское дело. Мы исследуем природу скрытых способностей и довлеющих над людьми ограничений, а в перспективе, быть может, победим саму смерть. Прогресс — это и есть расширение сферы познаваемого.

— Не ожидал, что увлечение антропософией заведет тебя так далеко.

— Так ведь антропософия — это и есть научное познание духовного мира. Я понимаю, что обилие людей излишне экзальтированных создало антропософии скверную репутацию. Эта наука ассоциируется с лохматыми чудаками и истеричными старыми девами. Что же, многие научные направления в своем развитии проходили этап, на котором вызывали презрение и насмешки. Но в конечном итоге разум всегда побеждает. Кстати, об играх разума… Женщина, с которой ты говорил в Петрограде — она все еще снится тебе?

— Женщина? Ты о Саше Гинзбург? — Щербатов прикрыл глаза. — Знаешь, а ведь ее настоящее имя — Юдифь. Да, эти сны повторяются. Я не могу вспомнить потом, о чем мы с ней во снах говорим; но беседуем мы накоротке, как добрые друзья. Пробуждения печальны, потому что я знаю: этот сон не сбудется, мы не сможем никогда быть друзьями.

— Однако ты говоришь о ней так, будто она близкий человек тебе, — заметила Вера.

— За два часа, что мы провели вместе, мы успели спасти друг другу жизни. Это сближает. Жаль, напрасно.

— Да, эта война трагически разделяет людей, — кивнула Вера. — Меня вот что более всего заинтересовало в этой истории. Те слова, которые легли в основу наших агитационных материалов и, отчасти, политической программы — ты упоминал, что не уверен в их авторстве.

— Это странное, смутно тревожащее меня обстоятельство. Я был в горячке, в полубреду… Я убежден, что это именно те слова, которые я хотел, обязан был сказать. Но у меня есть воспоминание о том, как их произносит Саша. Это, однако же, не увязывается со всей остальной ее деятельностью, с ее жизненной позицией. Я даже думал какое-то время, что она, возможно, двойной агент и решила дать о себе знать таким вот несуразным способом. В этом мало смысла, но не все на этой войне имеет смысл, люди часто действуют не вполне рационально. Однако же впоследствии Гинзбург стала комиссаром пятьдесят первого полка и оказалась, нам на беду, чрезвычайно эффективна на этом посту. Я полагаю, если б не Гинзбург, мой боевой товарищ Федор Князев теперь сражался бы на нашей стороне. Слишком сложная маскировка для внедренного к большевикам агента. Так что, полагаю, болезнь сыграла злую шутку с моей памятью.

— Возможно, и так. Однако нельзя исключить, что эти, судьбоносные для России, слова действительно были сказаны той женщиной.

— Но зачем?

Вера задумчиво сплела тонкие пальцы.

— Видишь ли, дорогой мой… Чтоб рассказать тебе об этом обстоятельно, мне придется углубиться в дебри антропософской теории…

— Ты всегда умела объяснять сложные вещи доступно. Снизойди же к простому вояке!

— Этот феномен известен с древности. Некоторые люди время от времени говорят вещи, которых им, казалось бы, знать неоткуда — но эти изречения являются своего рода отображением или даже предвестником глобальных исторических процессов. В разных культурах этих людей называли по-разному: пророки, пифии, ясновидцы. Мы знаем о них, что обыкновенно они были из числа истово, фанатично верующих — но это, возможно, характерно скорее для их среды, чем для них лично. При этом то, что они изрекали, вполне могло выходить за рамки их убеждений.

— Извини, Вера, но это представляется мне относящимся скорее к религиозной сфере, чем к знанию, которое можно применять на практике.

— Что ж, и молнию долгое время считали объектом божественного происхождения, а теперь мы изучаем электричество и грозовые фронты. В существование невидимых глазу и неслышимых уху радиоволн, воспринимаемых приборами, здравомыслящий обыватель прошлого поколения не поверил бы. Ты же своими глазами видел женщину, которая говорила то, чего говорить не должна была. Отчего же ты отказываешься выдвинуть гипотезу, что это может быть связано с присущими ей способностями?

Щербатов сморщил лоб:

— Вера, дорогая моя. Допустим, мы выдвинем гипотезу. Но мы никак не сможем ее подтвердить или опровергнуть. Не на этом материале по крайней мере. Я знаю эту породу людей. Даже если удастся взять ее живой, Саша не станет с нами сотрудничать.

Вера очаровательно улыбнулась:

— Просто достань для меня этот материал, Андрей. Есть разные методы принуждения к сотрудничеству. Таких людей не следует жалеть, сами они не жалеют никого. Или, — Вера приподняла бровь, — к этой женщине, Саше, должно быть особое отношение?