Генрих Третий. Последний из Валуа - Филипп Эрланже

Венецию он не забудет никогда. Французы будут удивлены, когда увидят, что приехал Генрих III, во многом отличающийся от герцога Анжуйского. И без сомнения, одной из причин этой метаморфозы была Венеция. Ее сладостный яд просочился в душу Валуа и разбудил дремлющие там силы, которым не давали выхода воспитание, традиция и религиозные догмы.

Генрих был воином, дамским угодником, любителем жестоких забав потому, что его окружение ставило эти ценности превыше всего. В Венеции он увидел другое: он понял, что набожность может идти рука об руку с утонченным развратом, изысканная игра ума – с безжалостной плутократией, что политические законы могут быть одновременно строгими и гибкими – и все это было окутано завесой восточного фатализма. Этот новый мир открылся молодому монарху в решающий час его жизни – когда началось его душевное выздоровление после польского грустного заточения.

Дремавшие в нем молодые силы просыпались, и вместе с ними просыпалась его душа – поэтичная, противоречивая, склонная к мистицизму и к фривольности, пылкая, чувственная и чувствительная, временами жестокая и честолюбивая, исполненная чувства ответственности перед миром. И только возвышенная любовь к Марии де Конде связывала с прошлым этого молодого короля эпохи Возрождения, которого открыла в Генрихе Италия.

Глава 2

«Он может все, нужно только захотеть…»

(27 июля – 5 сентября 1574)

Пока ее обожаемый сын открывал для себя красоты Венеции, Екатерина яростно сражалась за то, чтобы сохранить для него королевство.

Еще никогда со времен Карла VI Франция не переживала таких беспорядков и безумия. Двенадцать лет непрерывной гражданской войны привели к полной анархии и варварству, как в деградирующих цивилизациях. Раздираемая противоречиями центральная власть сосредоточилась при дворе, полном заговорщиков, а страна напоминала корабль, потерявший управление. Распоряжения этой власти нигде, кроме Парижа, в расчет не принимались. Города и целые области жили по собственным законам, в деревнях хозяйничали разбойники. Помимо самостоятельной полиции и местных властей, практически не зависящих от центра, существовала целая армия наемников, верность которых гарантировало только регулярно выплачиваемое жалованье, а платить было нечем.

Знать только радовалась этому беспорядку, который для нее служил лишь средством предаться любимому военному ремеслу, проявить непокорность и награбить еще добра. Разоренный, замученный, несчастный народ по-прежнему слепо верил в церковь. Ежедневно подстегиваемая монахами партия католиков возлагала все свои надежды на Генриха де Гиза. Честно говоря, единственную славу этого человека составляли убийство Колиньи и воспоминания об его отце, но благодаря проповедям, обещаниям, и особенно несчетным мешкам золота, он был превращен в сверхсущество.

Протестанты после Варфоломеевской ночи лишились своих вождей. Они потеряли короля Наваррского, которого почти насильно заставили перейти в католичество и теперь держали чуть ли не пленником в Лувре. Руководителем их считался Конде, в настоящее время живший в изгнании в Страсбурге, но отсутствие его оставляло поле битвы свободным для многочисленных пасторов, превративших юго-запад страны в независимую республику, которую поддерживали Англия и немецкие князья.

Между двумя этими полюсами находилась партия Политиков, либеральная программа которых привлекала к ним умеренных и любителей порядка. По правде говоря, им нужно было только завоевать власть, и в этом они рассчитывали на герцога Алансонского, хотя дело де Ла Моля доказало его низость и трусость. За стенами дворца герцог, который теперь стал монсеньором, плел свои темные заговоры вместе с пылкой Маргаритой и Генрихом Наваррским, до поры до времени прятавшим свои честолюбивые замыслы под маской наивности и простодушия.

И все эти люди, от которых могли произойти только несчастья для страны, видели в монархе своего личного врага. И будь их воля, Генрих по возвращении нашел бы свое королевство раздробленным, но на пути к воплощению честолюбивых планов вставало извечное препятствие – черный призрак королевы-матери.

Ненависть к Екатерине Медичи объединяла самые разные партии. Не было преступления, в котором бы ее не обвиняли, включая убийство и отравление собственных детей. Следует признать, что Екатерина своей макиавеллиевской политикой, своим поведением в Варфоломеевскую ночь и своей одержимостью сохранить единство страны давала повод для этой ярости.

К 1574 году, когда в руках ее снова оказалась почти абсолютная власть, Екатерина полностью сохранила свой острый и ясный ум. Несмотря на то что она необыкновенно располнела, несмотря на частые недомогания, нередко вызванные излишествами в еде, Екатерина в пятьдесят пять лет сохраняла свою необыкновенную энергию. Как всегда, она была в состоянии написать дюжину писем сразу; как всегда, она сама следила за значительными событиями и за пустяками, ничего не упуская из виду, – ни событий, происходящих при дворах иностранных государств, ни любовных похождений своих фрейлин, ни возведения новых дворцов, ни времяпрепровождения принцев.

Она умела использовать свою дурную славу – «мадам змея» называл ее король Наваррский, – чтобы держать в страхе противников, но это же толкало ее к чрезмерной доверчивости в окружении близких людей. Это было одно из слабых мест Екатерины наряду с властностью и слепой материнской любовью.

Надежда увидеть своего обожаемого сына на французском троне примирила королеву-мать с потерей Карла IX. Она нисколько не сомневалась, что авторитет Генриха, его живой ум и военные таланты вернут королевской династии ее прежнее значение. Перемены уже ощущались в политике дворца: она стала мягче и терпимее. Опасное заблуждение! Конечно, по интеллектуальным способностям новый король превосходил не только своего жалкого предшественника, но и всех принцев своего рода после Франциска I, однако мать забывала о его молодости, неопытности и особенно о его слабом здоровье.

Екатерина была достаточна умна, чтобы понимать: человек выигравший битву при Монконтуре, не будет столь податлив, как Карл IX, и не позволит командовать собой. Выдержит ли их взаимная привязанность столкновения, неизбежные между молодым человеком, которому выпало сыграть столь значительную роль, и старой женщиной, неспособной отказаться от власти? Но для Екатерины главным было сохранить любовь своего сына. Поэтому, несмотря на оскудение казны, она заказала для него новое жемчужное ожерелье.

Кроме того, королева-мать хотела преподнести своему обожаемому сыну бесценный дар – страну, в которой царят мир и покой. Увы! Протестанты, раздавленные в Нормандии, становились грозной силой в Дофине, где ими командовал Монбрю, и в Гаскони, где всем заправлял знаменитый Лануе; а корсары Ла-Рошели держали в страхе весь Атлантический океан. Восточные и северные провинции были целиком под влиянием Гизов, а разглагольствования Политиков привлекали к ним все новых и новых сторонников.

Королева-мать совершила ошибку, арестовав маршалов Монморанси и де Коссе, людей достаточно лояльных. Вся власть оказалась в руках Монморанси-Данвиля, второго сына покойного коннетабля, который был полновластным хозяином Лангедока и превратил его, по существу, в самостоятельное королевство. И теперь Данвиль, человек честолюбивый и хладнокровный, стал хозяином положения. Решись он покинуть лагерь протестантов, они вынуждены были бы подчиниться двору, укрепи он свой союз с ними, королевская власть не смогла бы покончить с этой войной ни путем победы, невозможной из-за неравенства сил, ни путем уступок, против которых тут же бы восстали сторонники Гизов.

Екатерина попробовала арестовать этого опасного дворянина, но королевский посланник, найдя его в Тулузе под защитой хорошо вооруженной армии, осмелился лишь высказать ему несколько упреков.

Тогда королева-мать прибегла к своему любимому средству – хитрости. Истратив 70 000 ливров, она добилась, чтобы Лануе распустил свою армию на два месяца. Это случилось 27 июня. Екатерина ждала прибытия Генриха, чтобы разделаться с мятежниками, призвав на помощь швейцарских наемников.

После короткой остановки в волшебном городке Малконтента, Генрих, еще полный воспоминаний о Венеции, миновал Падую, Феррару, Мантую и Парму, совсем ненадолго задержавшись в Милане.

По дороге к нему присоединились Бельгард, Пибрак и молодой Келюс, попавшие во время погони в руки польских воевод и только теперь освобожденные.

Генрих встретил их с восторгом. Он назначает Бельгарда маршалом Франции и размещает его в своей собственной комнате; во всех же делах неукоснительно следует советам Пибрака. Эти двое придворных, ловко используя благодарность короля, сумели полностью подчинить его своему влиянию. Но если Пибрак, человек разумный и набожный, мог вполне служить Генриху наставником, то Бельгард, напротив, думал лишь о том, какую выгоду можно извлечь из расположения короля.