Война - Максим Юрьевич Фомин

из которых хотели его смерти, некоторые любили его, но умереть должен был не Он, а они — за свои грехи. Я не готов страдать ни за одного из тех, кто меня окружает сейчас. Я не готов сейчас выйти, вскрыться, как положено, или совершить какую-нибудь акцию неповиновения ради этих людей. Ради себя — да, я готов на всё! Зачем мне жить, если мой сын будет иметь поломанного отца? Ведь наши состояния передаются детям на тонком ментальном уровне. Как я воспитаю в нём принципиальность, смелость, если сам не такой? Ты можешь сколько угодно чему-либо учить детей, но если ты сам внутренне не таков, то они просто будут тебя слушать, а жить — отражая внутреннее состояние родителей. Я готов в очередной раз за последние годы даже умереть, но только ради себя и детей… Я готов выкручиваться, врать, извиваться, смотреть, как гибнут другие, но только чтобы остаться полноценным самому!

«Ты же защитник, ты пошёл защищать Родину, а тут что?» — говорил внутренний голос.

«Да! Но у меня там было оружие, форма… Я не чувствовал себя жертвой, как тут!»

«Тут тоже ты можешь не чувствовать себя жертвой!» — не унимался внутренний голос.

«Я просто не достаточно сильный! Я трусливый, я боюсь! Но Господь укрепит меня, если придётся умереть! Остальные пусть выкручиваются как хотят!»

Я получил дзен. Я не смелый, как я думал. А ведь нас не пытали, как пытают людей на Изяславе или на 77-й в Бердянске… Что со мной? Мой ресурс заканчивается? Смотреть в бездну становится страшнее?..

Нас из мужиков — четверо, кто не взял тряпку: я, Толик, Добрый и ещё один парень, Саша, у которого СПИД. Они побоялись его бить, чтобы не запачкаться кровью.

Перед отбоем привели Носа. Ещё днём опера указали место, где должен спать Нос, — возле Васи-обиженника, с самого краю. Конечно, Нос перелёг ближе к углу. Ему кто-то передал телефон, и мы получили возможность быстро позвонить.

Я успел набрать Риту, так как помнил её номер наизусть и у неё были какие-то связи в тюремном управлении. Я успел сказать, что нас тут убивают, может быть, ещё что-то, и телефон сел.

Нос, видимо, не до конца понимая обстановку, подумал, что тут то же самое, что и Донецкое СИЗО, и просто лёг на нару, поставил телефон на зарядку и начал «лететь». Разговаривал ни о чём, хотя тут нужно было звонить во все колокола и садить кипиш. Ясно всё с этим парнем…

Конечно, вскоре зашли мусора проверить, спит ли Нос на своём месте, прошмонали его и нашли телефон, который он просто положил в карман. Его увели на «яму». Было очень похоже на какой-то договорняк.

* * *

Днём меня неожиданно вызвали в оперчасть, а Доброго — к начальнику колонии. По одному порядочным зекам в оперчасть лучше не ходить во избежание кривотолков, но сейчас ситуация не позволяла идти вдвоём.

Дневальный из штаба зашёл за мной и привёл в кабинет к оперу, который вчера вечером толкал речь перед нами о том, как жестоко он будет карать любое непослушание. Моё внимание он привлёк тем, что ходил в кожаных перчатках, хотя было не холодно, не расставался он с ними даже в помещении. Из этого следовало, что он садист. Звали его Евгений Калашников (Калаш). Мой вывод о садизме попал в точку, так как его уже выгоняли со службы за жестокое обращение с зеками. Сейчас служить стало некому, и его взяли назад. Он каждый день любил издеваться над «обиженным», который убирал в штабе: заставлял снимать с него берцы и колоть орехи «бабочкой» (т. е. чтобы каждая половинка ореха была без повреждений). Если орехи были наколоты неаккуратно, то он избивал обиженного. Очевидны были гомосексуальные фантазии, к тому же этот обиженный был «рабочий петух» (тот, кто вступает в половую связь за какой-нибудь подгон). Видимо, в садизме Калаш выражал свою педолюбовь.

Калаш встретил меня в своём кабинете один. Я почему-то кашлял, видимо, это было что-то нервное.

— Привет! Слушай, что же ты не сказал, что ты наш? За тебя тут отзвонились… — начал брать меня в оборот Калаш. Ох, Рита — молодец! Оперативно сработала! — Кашляешь? На таблетки, возьми все… Сегодня на «крест» вас поведём позже… С утра нервы потрепали с козьего барака… Чуть что — бегут стучать по порожнякам… Да ты садись… — продолжал Калаш.

Чёрные глаза смотрят в одну точку. Он явный маньяк.

— Так! Ты человек военный, я знаю, а значит, должен нам помогать… Кстати, этот Нос много ополченцев загнал на тюрьме… Мы его вчера попрессовали нормально, — говорит и сверлит меня взглядом.

Ну что же, сейчас будем играть в это словесное карате.

— В какой помощи от меня вы нуждаетесь?

— Ну, смотри… У нас тут не будет ни мужиков, ни бродяг, будут все равные! Они же вас используют для своих интересов…

— Но люди же все не равные? — осторожно возражаю. — Я думаю, вы с этим согласитесь… Извините, не знаю вашего имени-отчества…

— Евгений Валерьевич.

— То есть объективно я должен вам помогать, ведь мы же фактически тут с вами живём, и в моих интересах, чтобы всё было тихо и мирно.

— Вот! Ты меня понимаешь!

— Да… Но вот смотрите, вы только что сами рассказали, что козий барак вас больше всего раздражает: формально там все равны, и что? Вы хотите, чтобы весь лагерь такой был?

Калаш, как и все маньяки, как-то резко поменялся в настроении и спросил ещё раз: буду ли я ему помогать?

Я ответил то же самое. Он позвал дневального и приказал ему отвести меня назад.

Фух-х-х… Вроде всё хорошо прошло. Всё как Лёха учил когда-то:

«Атака противника должна уходить в пустоту. Мягкая сила».

* * *

Нас держали взаперти, еду передавали в кормушку. Была проблема с водой — её просто не было, того, что приносили, едва хватало напиться. Утром залетали со шмоном, всё переворачивая. Били «козлов», которые приехали с нами по этапу, требовали выдать телефон, который мы якобы прячем.

Пугали понедельником. Сказали, что всех поведут на хозработы. Для мужика работать на промке приемлемо, а вот хозработы (возле штаба подметать) — западло.

Вечером пришла братва вместе с мусорами. Это были Абхаз (у него фамилия похожа на слово «абхаз», сам он русский из Мариуполя) и Давид, тоже русский, на 57-й был за бараком. Бывалый бандит и боксёр, но уже впавший в стадию алкоголизма и деградации.

— Что у вас тут? — спросил Давид.

— Да шо?!