Ханаанцы. На земле чудес ветхозаветных - Джон Грей

Особенно хорошо прорисованы тела действующих лиц, да и сама сцена прекрасно скомпонована, даже свободное пространство заполнено изображениями птиц и растений с тремя стволами. Правитель возвращается с войны в колеснице, за ним следуют связанные пленники Жена правителя в окружении женщин, играющих на музыкальных инструментах, приветствует мужа.

Не исключено, что на пластине изображены две разные сцены – возвращение правителя с войны и его развлечения с правительницей и музыкантшами уже в мирное время. На пластинке, скорее представляющей дощечку с резьбой, чем рельеф, трехствольное растение использовано для разделения отдельных сцен.

Традиция наложения слоновой кости, имитирующей желтый цвет на низком рельефе, была продолжена в железном веке, что видно на изображениях из дворца Ахаба в Самарии (IX век) и по вещам из дворца ассирийских правителей в Нимруде (Калху). Очевидно, что последние несут черты микенских мотивов, отличавшие ханаанскую работу по слоновой кости периода позднего бронзового века.

Действительно, лучше всего ханаанскому художнику удавались изображения животных, как, скажем, на расческе из слоновой кости конца бронзового века из Мегиддо, где помещено изображение собаки, хватающей ибиса. Мастер великолепно передал движение и добился весьма удачного сочетания естественности и стилизации, определяемой характером материала, с которым он работал, и формой изделия. Выполненная в традициях Мегиддо охотничья сцена указывает на источник, побудивший к созданию данного изображения, напоминая об ибисе на чеканном золотом сосуде из Рас-Шамры. Еще более похож на данное изображение ибис на отделанной золотом рукоятке кинжала из Цафер-Папуры (Крит).

Действительно, охотничьи сцены на микенских рельефах из слоновой кости и изображение кормящей коровы из Кносса позволяют предположить источник предметов из Ханаана. Движение собаки, схватившей ибиса, представляется интересной авторской версией.

На основании тщательного изучения этих предметов доктор Р. Д. Барнет выявил египетские, анатолийские и микенские мотивы в ханаанских изделиях из слоновой кости. Первая группа предметов со сценами, выгравированными на пластинках из слоновой кости, происходит из Палестины – Мегиддо (XIII–XII века) и Телль-эль-Фара в Вади-Газзех (XIII век).

Вторая группа – рельеф с изображением льва и горшочек для притираний с вырезанным на нем сидящим сфинксом – предположительно отнесена им к Северной Сирии, поскольку стилистика предметов напоминает скульптуры от входа в хеттскую столицу Богазкей. Различия между этими группами Барнетт объяснил разделением сфер политического влияния между Египтом в Палестине и на сирийском побережье и хеттским во внутренней Сирии.

Отмеченные нами микенские мотивы позволяют говорить о работе, выполненной в мастерских. Они могут отражать третью, или микенскую, школу, расположенную в одном из микенских поселений в Ханаане и относящуюся к позднему бронзовому веку, такую, как находилась в Минет-эль-Бейде или Телль-абу-Хаваме.

С другой стороны, эти изделия могут быть и работой ханаанских ремесленников, испытавших влияние критских или микенских прототипов. Ханаанские изделия явно проигрывают в сравнении с утонченными образцами, привезенными с запада, из Микен.

При выполнении изделий большого размера, например базальтовых львов, ханаанские ремесленники не были так искусны. Их обнаружили в святилище Гезера и у входа во дворец в Алалахе (Атшана), где они стояли на страже аналогично стражам-шпионам в Верхней Месопотоматии, возможно появившимся при хурритах и сохранившимся вплоть до ассирийских времен.

Туловище львов вырезано низким рельефом на квадратной базальтовой плите. Отметим реалистичную передачу движений хвоста: у одного льва он вытянут, а у другого задран вверх, конец каждого хвоста закруглен. Эта общая черта указывает на общий источник их происхождения.

Голова круглая, но экземпляр из Гезера с гривой выглядит более реалистичным, чем тот, что представлен в Алалахе. Более натуралистичны и лапы гезерского льва, тогда как у алалахского они грубо стилизованы. К сожалению, из-за разрушительного воздействия внешней среды голова льва из Гезера не позволяет говорить о степени реалистической точности изображения.

Поза другого льва на отдельно стоящем ортостате из Гезера с приподнятой передней частью корпуса (в Алалахе львы изображены в крадущейся позе) точно соотнесена с живостью и внутренней силой в голове и плечах.

Однако его задняя часть выглядит непропорциональной, в отдельных случаях мастера явно не смогли справиться с твердым, неподатливым базальтом. Алалахские ремесленники явно смогли преодолеть влияние грубого хурритского прототипа, традиции которого сохранились в грубо отделанных стелах из арамейского дворца IX века в Телль-Халафе.

Гораздо более высоким уровнем отличается рельеф, на котором изображена схватка между львом и собакой из храма Мекаль в Бет-Шане. В его верхней части изображены лев и безудержно стремящаяся в бой, рычащая собака. Их тела сплелись в схватке, пасти оскалены, мышцы напряжены. В нижней части собака прижата задней частью льва, в которую она вонзила свои зубы. Разъяренный лев, что видно по оскаленной пасти, бьет себя хвостом по ногам.

Особенно хороши изображения голов всех животных, напоминающие поздние ассирийские скульптуры. Здесь скульптору удалось преодолеть сложности работы с базальтом и освободиться от тяжелой, безжизненной традиции, которую диктует материал.

Можно предположить местное происхождение скульптуры на том основании, что к северу от Бет-Шана расположены огромные залежи базальта. Об этом же свидетельствует и содержание мотива, как предположил Л. Н. Винсент, связанного с защитой от чумы, крайне актуальной в таком пользующемся дурной славой малярийном районе, как Бет-Шан, где было много болот и сочной растительности. Если это действительно так, скульптуру можно считать прекрасным образцом ханаанитского искусства. По технике исполнения можно говорить о влиянии Северной Месопотамии. Вероятно, она попала в Бет-Шан после одной из египетских экспедиций в Митанни в XVI или XVII веке или была изготовлена искусным митаннским мастером, уведенным египтянами в Ханаан. И все же до конца это так и не ясно, и, если бетшанский лев действительно был изготовлен в Ханаане, то отсутствие аналогов в Верхней Месопотамии того времени, на что указывает Дюссо, позволяет отнести его к произведениям ханаанского искусства.

Прекрасным образцом ханаанской скульптуры можно считать саркофаг правителя из Библоса, в котором обнаружено два алебастровых сосуда времен Рамзеса II, керамика из Кипра и микенские изделия из слоновой кости, относящиеся к XIII веку. Одновременно можно говорить о характерном для Ханаана сочетании иностранных и местных мотивов.

На ней изображен бородатый правитель, сидящий на троне с высокой спинкой. В правой руке он держит кубок, в левой – поникший цветок лотоса, как знак смерти, принятый в египетском искусстве.

Ножками трона, как и принято в Мегиддо, являются два сфинкса. Ноги правителя опираются на подставку. Перед ним стоит стол с едой, почти такой же, как и тот, что вырезан на столбе из слоновой кости из дворца в Рас-Шамре. Его обслуживают слуга и служанка.

Каждая из конечных панелей заполнена четырьмя обнаженными по пояс женскими фигурами, в юбках со странными оборками, что обычно указывает на танцовщиц, участвующих в обряде оплакивания. Первые две или раздирают груди, или бьют по ним, две другие бьют себя по голове, посыпают ее пылью или выдирают в знак горя волосы.

Композиция сцены тщательно продумана, позы всех фигур согласованы, точно переданы детали – еда на столе, одежда. Они выполнены настолько тонко, насколько позволяла грубая фактура песчаника. Вместе с тем черты всех фигур условны и безжизненны, несмотря даже на непреложные правила изображения плакальщиц на концах панелей, которые прекрасно передают тему скорби. Хотя скульптуру на остроконечной крышке нельзя назвать особенно примечательной, все равно она представляет особый интерес. Две фигуры удачно показаны в полный рост, одна держит нераспустившийся цветок лотоса, лотос, что в руках у другой, уже поник. Скорее всего, первая фигура принадлежит наследнику, а вторая представляет умершего правителя.

Неясно, насколько изображение соответствует тому, как выглядел умерший в жизни, после его воскресения, которое и должен был представить погребальный пир. Вместе с тем на пиру мог быть представлен его преемник в соответствии с принципом: «Король умер! Да здравствует король!»

Темы смерти правителя и оказания ему почестей во время поминального пира представлены живо и освобождены от натуралистических подробностей, что представляло определенные трудности. Несколько условный характер резьбы передает торжественную монументальность происходящего.