Лесной фронт. Благими намерениями... - Алексей Замковой

  Я замер, прислушиваясь и приглядываясь. Если с этой стороны дома и есть окно, то внутри темно. Спит хозяйка? В селе, вообще-то, рано спать ложатся. И так же рано встают. Словно опровергая эту мысль, справа кто-то заорал пьяным голосом. Это еще кто там так нечленораздельно матерится? Война вокруг, враги село оккупировали... А какая-то сволочь бухает? Думаю, сейчас так себя вести может действительно только сволочь - тот, кто уверен в своей безнаказанности. Похоже, не всех полицаев мы в этом селе перебили... Или это уже новые? И откуда же столько подонков взялось на эту землю?!! Но одно хорошо - если эта погань позволила себе так нажраться, то вряд ли в селе есть немцы. Однако, стоит полежать еще минут десять. Мало ли...

  Тук-тук! - я тихонько постучал в ставни, закрывающие малюсенькое оконце. Нет ответа. Постучал еще раз... Еще...

  - Кого там чорты нэсуть? - наконец раздался слабый дребезжащий голос.

  - Бабушка, откройте пожалуйста! - я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно конечно. Заметить - меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.

  - Та хто ж ты такый, шоб тоби вночи видкрываты! - последовал вполне закономерный ответ. - Иды куды шов!

  - Бабушка, я - партизан. Откройте пожалуйста. Поговорить надо!

  Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.

  - Иды до дверей. - сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.

  Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно - хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.

  - Зараз, сынку... - проскрипела бабушка и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и, спустя еще три снопика искр, нашел наконец свою зажигалку. Защелкал... Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту, язычок огня появился лишь с пятого раза.

  - А я тэбэ знаю... - увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.

  Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок.

  - Ты сидай, а я пойисты зберу...

  - Не надо! - я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! - Вы, бабушка, простите, что я тогда... Ну, что грубо так с вами... Нам за полицаев себя выдать надо было...

  - Бог простыть! - отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. - Вам, сынки, всэ Бог простыть за то, що клятых германив бьетэ...

  - Бабушка...

  - Кожешихою мэнэ звать. - перебила она.

  - Бабушка Кожешиха, - я присел на указанный чурбачок, - я насчет своих ребят спросить хотел...

  - То за тых двох, шо за хатою Семки-старосты, - Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, - пострилялы?

  'Постреляли!' - у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело --предполагать, что они мертвы, а другое - когда это подтверждают те, от кого, хоть каким-то уголком разума, надеялся услышать другое.

  - О них. - я собрал волю в кулак и кивнул.

  - Ох, сынку... - бабушка поставила на стол глиняную миску с парой мелких кусочков хлеба, кувшин, и тоже присела, подперев сморщенное лицо руками. - Люды говорять, шо там багато германив полягло. Зли воны тогда булы - шо твои пси... Зибралы всих перед церквою, та все пыталы, хто вночи по ных стриляв. Офицер у ных там був - високий такый - то вин потриляты всих грозыв...

  - А вы что? - спросил я. - Ну, люди, что отвечали?

  - А шо люды скажуть? Хто вас бачыв - так и говорылы. Що прыйшлы полицаи якись, зайшлы до старосты...

  Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе аж полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется... Знал бы - черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает - если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С 'электриков' станется... А так, удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков...

  - ...а хлопцив твоих забралы. - голос Кожешихи вывел меня из раздумий. - Одын ще жывый був...

  - Кто? - встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.

  - Та я як знаю?

  - Куда их увезли? - я даже подался вперед, чуть не завалив, и без того держащийся только на честном слове, стол.

  - Та я ж кажу, як германы пойихалы, то, пид вечир вжэ, полицаи прийшлы. То воны тых двох - и мертвого, и того, що жывый - на воза поклалы та кудысь на Тучин пойихалы.

  - Спасибо вам, бабушка Кожешиха! - я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет - больше, чем уже узнал, я уже не выспрошу. Главное - хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть... Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. - Спасибо вам!

  - То куды ты? - всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. - Хлиба пойиж, сынку!

  - Я бы поел, бабушка... - нехорошо обижать старушку, но объедать ее... - Только мне до рассвета еще много пройти надо.

  Когда я стоял уже на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость не накормленный уходит, и сказала:

  - Ты, сынку, сюды нэ прыходь бильше. Одын з полицаив, сама чула, казав, шо скоро якись 'эйнзацы' прыйидуть и гарячэ партизанам будэ...

  Я застыл как вкопанный. Айнзатцкоманда? Сюда?!! Да они, первым же делом, перевешают тут всех, без разбору - имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы - выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! А чего ты ожидал после своих художеств? --спросил я сам себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают... Эсэсовцев, вон, подогнали... Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзатцкоманды? Впрочем, какая уже разница?

  - Бабушка Кожешиха, - я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, - у вас родственники есть?

  - Та яки там родственники! - махнула рукой она. - чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы...

  Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети - в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой... Дети - от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши... А вот она помогает мне, советскому партизану... Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев...

  - Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, - сказал я дрогнувшим голосом, - и уходите в лес. И людям, всем - кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам... Главное - чтобы не оставались здесь.

  - Та куды ж я, стара, пиду? - всплеснула руками Кожешиха.

  - Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село. - глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. - Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.

  - Та шо ж воны - нэ люды... - запричитала Кожешиха.

  - Не люди. - кивнул я. - Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это - не люди.

  - Нэ пиду я. - покачав головоnbsp;- То там нэ просто фашисты булы, - продолжал тем временем Ян, - а таки, як ти, шо мы з нымы в Синному былысь. 'Эсэсы'. Так от. Зибралы воны всих хто в сэли був, и говорять - 'комунистам та евреям выйты'. А нихто ж нэ выходыть. Эсэсы тоди сами людей почалы обырати. Нэ знаю, як воны обыралы - та дэсь з десяток людей набралось...

й, махнула рукой бабушка. - Людям передам, а сама - не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!

  - Бабушка, самоубийство - это тоже грех. - напомнил я. - В лесу вы может выживете, а здесь...

  И самое паскудное - я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и самnbsp; понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть... Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Ненамного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться кто-то, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?

  Выйдя из дома и оглянувшись в последний раз на Кожешиху, я зашел за угол и побежал. Не скрываясь и не заботясь о том, что кто-то может меня увидеть или услышать. Настолько паскудно на душе было... Да, я могу убить немца. Зарезать, как свинью, полицая, покрывшись при этом с ног до головы его кровью. Я могу пережить смерть товарищей. Смерть в бою или от ран. Но эта старушка... Она помогла мне - дала надежду. Знала, что ей не пережить ни карателей, ни скитаний по лесу... И она, так же, как и я, знала, что я могу помочь и ей и людям. И она, так же, как и я, знала, что я не имею права им помочь больше, чем уже помог. Парадокс! Но, все же - какая же я сволочь!