Гнездо орла - Елена Съянова

Все же, слезши с дивана и надев ботинок, он что-то шепнул Анхен на ухо под строгим взглядом Юнити и ушел.

— Что сказал дядя Йозеф? — спросил сестру Генрих, подпрыгивающий у окон и очень удивленный тем, что дядя влез с ногами (с ногой) на диван — ему самому, как мужчине, такое делать запрещалось.

— Он их воспитывает, — раздельно произнесла сестра.

— Канцлер просто прощается, — сказала Маргарита, писавшая за столиком в углу письмо родителям в Александрию.

Отец с матерью в конце апреля собирались приехать в Мюнхен повидать детей и внуков, которых было уже пятеро: двое у Альфреда, двое у Маргариты и один, самый долгожданный, у Рудольфа.

Поезд наконец тронулся. Чтобы занять детей, Маргарита дала им акварельные краски и предложила нарисовать свои «венские впечатления», а затем послать их с письмом дедушке и бабушке. Анна сразу принялась рисовать сцену из «Аиды», а Генрих задумчиво уставился в занавешенное окно.

Роберт зашел сказать Маргарите, что фюрер зовет их к себе ужинать. Заглянув в рисунок Анхен, он поправил в нем что-то.

— Папа, я не знаю, что рисовать, — сказал Генрих. — Мне понравился парад и еще — как мы ехали в машине по Марияхильферштрассе, прямо по цветам… Но у меня еще плохо получаются люди и машины.

— А ты не думай о деталях, — ответил Лей. — Просто вспомни — звуки, цвет, свои чувства…

— Я… так… умею рисовать только музыку, — вздохнул сын.

— Малыш, да ведь это и была музыка! — воскликнул Роберт. — Увертюра!

Было около семи часов вечера. Поезд, весь в лапнике и гвоздиках, шел по живому коридору: по обочинам цепочкой растянулись провожающие с цветами. Множество женщин и девушек стояли с большими букетами и бросали их в открытые окна вагонов. Многие были уверены, что видели германского канцлера, махавшего им из окна рукой. Только несколько вагонов шли с плотно занавешенными окнами — как раз те, в которых и находился сам Гитлер или кто-нибудь из вождей.

В одном из таких вагонов ужинали с шампанским, по-семейному, около двух десятков человек. Сам Гитлер говорил мало, в основном с дамами, и совершенно не походил сейчас на орла с павлиньим хвостом, «воспитывающего» австрийских собак. (Сюжет для Дали!) Маргарите он признался, что смертельно устал за эту весну и теперь размышляет, как бы ему напроситься к Гессам, в их новое имение Харлахинг, под Мюнхеном, на недельку, числа с двадцать первого по двадцать седьмое. А еще лучше — с двадцатого, то есть со дня своего рождения хотя бы по двадцать шестое — день рождения Рудольфа. Там бы и отметить все эти глупые праздники.

— Почему ты дни рождения называешь глупыми? — спросила Юнити. — Я понимаю, если родился дурак, а если гений?

— Дни рождения нужно отмечать в детстве и юности, — махнул рукой Гитлер, — когда они еще что-то прибавляют! А после — только отнимают да отнимают. Вот сейчас мне сорок восемь, а через месяц будет сорок девять. На год меньше жить. Чего же тут праздновать?

Юнити тоже махнула рукой:

— Все зависит от настроения. А настроение — от результатов. А они таковы, что тебя пожелает поздравить вся нация.

— Нет, нет, никаких торжеств! — запротестовал Гитлер. — Я заранее всех предупреждаю! На пятидесятилетие… там уж никуда не деться. А это — чтоб прошло тихо. И вообще… Я предпочел бы заняться делом, — вдруг повернулся он к Фридриху Тодту. — Я смотрел по карте — мы где-то будем переезжать новый участок автодороги, не так ли? Если он еще не открыт…

— Еще не открыт, — тут же уточнил Борман.

— Отлично! Достаньте мне лопату.

Все присутствующие сидели с серьезными лицами, напряженно соображая, откуда свалилась на Адольфа эта прихоть — открывать автобан, еще не доехав до Берлина, где все готово для торжественной встречи и празднования свершившегося великого события?

Вернувшись после ужина в свой вагон, Лей тоже пошутил по поводу желания фюрера помахать лопатой… Видимо, чтобы снять напряжение?

Маргарита не ответила. Она стояла у столика, за которым недавно рисовали дети, и рассматривала что-то. Роберт тоже подошел.

Перед ними лежали два листа: один с умелым изображением пирамиды, двух сфинксов в основании колонн и между ними женской фигурки в костюме жрицы Изиды — все в серо-алых тонах. Другой — в черно-красных. Большое, продолговатое, темное пятно, несколько смазанное, как будто в движении, — справа, а под ним и за ним — что-то, похожее на множество клякс, посаженных красными чернилами, — целая дорога.

Родители переглянулись. Оба не нашли что сказать. Но, кажется, впервые за многие годы, глядя на это «впечатление» их маленького сына, они испытали одинаковое чувство.

Снимая напряжение на открытии первоклассного автобана, Гитлер так простудился, что во всех торжествах по поводу «австрийского триумфа» участвовал только формально. На первый план опять выдвинулся Геринг: принимал парады, произносил речи, блистал на балах и приемах. Он с видимой радостью взял на себя также и часть обязанностей Рудольфа Гесса, который много времени проводил с приехавшими родителями, женой и малышом.

«Мой неутомимый Герман», — поощрял Геринга Адольф и с удовольствием болел. Юнити тоже была довольна. Она выжила ненавистного Морелля и сама опекала больного фюрера. Дальнейшее также пошло, как Гитлер хотел: 20 апреля отметили в Берлине неутомительно, а двадцать первого он уже уехал к Гессам под Мюнхен, в их чудесное, уютное поместье, полное семейного тепла, как гнездо — пуха.

К Гессам собиралось большое общество; все гости были давно и хорошо знакомы со старшими Гессами и чувствовали себя легко.

Родители очень ждали дочь. А Грета ждала Роберта, который отправился в Данциг, а вернувшись, решительно заявил ей, чтобы она ехала с детьми одна, потому что он «туда не поедет».

— Я на твоих родителей семь лет глаз поднять не могу. Ну, что мне делать? Опять нудеть о том, что их дочь так меня любит, что предпочитает оставаться «фройлейн Гесс»? Я все могу вынести, Грета, кроме чувства стыда.

В дверь тихонько постучала Анхен. За ней топтался Генрих, однако, сделав над собой усилие, мальчик первым шагнул в комнату:

— Папа, мы поедем к дедушке и бабушке? — спросил он.

— Да, поедем, — ответила за Роберта Маргарита. — Ани, войди сюда. А ты выйди, пожалуйста, — улыбнулась она сыну. — Вместе с папой. Мы скоро вас позовем.

…Это платье она заказала в Париже, в одном из русских «модных домов». Заказала просто так, от тоски, но со странным ощущением, что однажды все-таки его наденет. Платье было роскошно и как-то нежно-задумчиво. Оно очень шло той девушке-манекену, которая его примеряла. Девушка была из эмигранток-аристократок и звали ее Натали. Маргарита это запомнила, потому что так звали жену русского поэта Пушкина.

Дочь ахнула, увидев платье, и еще раз — увидев в нем мать.

— Ты самая красивая на свете, — вздохнула она и, не отрывая взгляда, на цыпочках, отступала к двери — поскорей позвать отца. Генрих тоже будет восхищен и тоже станет посматривать на отца, проверяя, нравится ли ему мама.

Дожидаясь, пока Маргарита позволит ему и Генриху войти, Роберт отыскал среди бумаг не отправленное в Александрию письмо, а под ним два детских «впечатления». Он еще раз полюбовался мастерством дочери и, отложив ее рисунок, взял в руки рисунок сына. Генрих подошел и стоял рядом, потупившись.

— Мама не стала посылать, — объяснил он. — Она сказала, что дедушке и бабушке… может быть непонятно.

— Мне тоже, — не удержался Роберт. Генрих еще ниже опустил голову. Но тут же поднял ее, как учил отец, чтобы ответить:

— Они ведь были живые, папа. До того, как мы проехали по ним.

То, что его маленький сын сказал этим своим «впечатлением», Роберт узнает позднее, из оперативного отчета, представленного Гиммлеру начальником главного имперского ведомства безопасности (РСХА) Гейдрихом. В результате «мирного воссоединения братских народов» погибло около… семи тысяч австрийцев. Хотя запланировано было всего несколько сот! Гиммлер даже советовался с Герингом, показывать ли эту «статистику» фюреру. Геринг категорически заявил — ни в коем случае! Все-таки, как ни крути, а для «мирного вторжения»… многовато.

Гиммлер и сам пребывал в тяжелом недоумении. Обещал наказать виновных. Но — кого? Гейдриха! Мюллера? Самого себя?

— Никого он не накажет, — сказал Лею Геринг. — Да и… его можно понять. Он оказался в самом трудном положении. Все-таки, скажем честно… фюрер поторопился.

Отложив рисунок, Роберт сел в кресло и посадил сына к себе на колени, крепко прижав к груди. Мальчик замер, очарованный этой необычной, редкой лаской отца, и сам прижимался все сильнее — незаметно, без видимых усилий, — как будто врастая нежным тельцем в сильную, надежную мужскую плоть. Роберт же чувствовал себя так, точно это беззащитное существо было его собственной открытой раной, лишь слегка затянутой тонкой кожицей, которую может порвать любой ворвавшийся ветерок.