На широкий простор - Колас Якуб Михайлович

— Где арестант? — загремел легионер, переступив порог хаты Мартына.

Жена Мартына обомлела от страха и широко раскрытыми глазами уставилась на легионера.

Не дождавшись ответа, легионеры начали переворачивать все вверх дном, распарывать штыками подушки, бить прикладами горшки и миски, сбрасывать все на землю. Они учинили настоящий погром.

Трое маленьких детей, перепуганные насмерть, трясясь от страха, бросились к матери, заходясь от крика. Старый Микола, отец Мартына, ничего не понимая, в ужасе жался к стене и молчал, наблюдая за диким буйством озверевших варваров.

— Где арестант? — приставал к деду легионер.

Тогда дед Микола сказал:

— Вы же сами забрали его, чтоб вас хвороба забрала!

— Гнида старая! — рассвирепел легионер и ударил старого Миколу по зубам.

Дед стукнулся затылком о стену. Изо рта и носа заструилась кровь. Онемел дед Микола, стоит оглушенный и молча вытирает ладонью окровавленные губы, размазывая кровь по лицу и по реденькой седой бородке, свисавшей, как мох на старом дереве, на распахнутую костлявую грудь.

— О, пся крев! — кричал легионер. — Мы вам покажем, что такое порядок! Мы вас научим уважать польского солдата!

Разгромили хату Мартына, вышибли окна, разметали все во дворе.

То же самое происходило во дворах и хатах других крестьян, попавших в немилость и на подозрение полиции и польской военщины.

Кондрат Бус, завидев белопольскую конницу, схватил кожух и шапку, оделся на ходу и бросился на задворки, чтобы оттуда пробраться в лес. Ноги у него легкие, сам он человек не старый — тридцати еще нет, — что для него пробежать с версту до леса? Поляки въезжали уже во двор, когда он выбежал с задворков в открытое поле. Лощинками, прячась в кустарнике, бежал Кондрат, низко пригнувшись к земле. Он проваливался в сугробы, ноги вязли в снегу…

Конный польский легионер заметил со двора, что к лесу бежит человек. Легионер считался лихим наездником, и конь под ним был легкий и быстрый. Дух охотника и инстинкт гончей проснулись в коннике. Рванулся он на коне на задворки и через раскрытую калитку вылетел в поле вслед за Кондратом.

Из лесу слева, наперерез беглецу, выбежал легионер. Заметив верхового, он остановился: верховой махнул ему саблей, дал знак остановиться — поймать беглеца он брался сам.

Оглянулся Кондрат и весь задрожал от смертельного страха. Одна мысль пронзила его сознание: пропал! Разгоряченный, он продолжал безрассудно бежать напрямик к лесу. Лес был уже недалеко. Лес — его спасение. В лесу не поймают. Но расстояние между ним и конником уменьшалось с каждым мгновением. Кондрат выбивался из сил. От тяжелого и быстрого бега весь покрылся испариной, со лба катились крупные капли пота. Сердце стучало отчаянно и готово было разорваться на части. Ноги и руки дрожали, а горло сжимали сухие спазмы. Конник нагонял Кондрата и уже держал наготове саблю. Ему не терпелось испробовать ловкость и силу своего удара. Но в решительный момент конь под ним расслабленно зашатался, нырнул, погрузился передними ногами в яму, присыпанную снегом, и повис над ней, зажав правую ногу конника и окунув его в холодную сыпучую снежную постель. Рука с поднятой саблей погрузилась в снег. Ни конь, ни всадник не могли теперь вырваться из этой западни без посторонней помощи. Кондрату оставалось несколько десятков саженей, чтобы добежать до леса. Группа легионеров — человек пять — выбежала из леса и наблюдала за погоней человека на коне за человеком без коня. И, когда человек вместе с конем упал, а пеший готов был уже скрыться в лесу, они бросились помогать коннику, но тут же остановились и вскинули карабины. Прогремели выстрелы, и Кондрат Бус свалился в снег, да так и остался там лежать, словно загнанный и подстреленный зверь. После этого солдаты снова пустились бежать на выручку коннику. Но тут произошла неожиданная заминка: из лесу прозвучал выстрел, и один легионер, выпустив карабин, повалился в снег, схватившись за ногу. Четверо других пришли в замешательство и остановились. Раздался второй выстрел, и пуля со змеиным шипением пролетела над самой головой одного из солдат. Легионеры залегли в снег и начали отстреливаться от невидимого врага, отползая назад, чтобы найти прикрытие.

Перестрелка встревожила легионеров, оставшихся в деревне. Оттуда выслали разъезд в обход невидимого врага. А этот враг сделал еще два метких выстрела и одним из них пробил голову залегшему в снегу легионеру. Больше выстрелов из леса не было.

Подоспевшие из деревни солдаты вытащили из ямы коня. У конника была вывихнута нога и обморожена рука. Подобрали убитого легионера и второго, раненного в ногу. А Кондрат Бус лежал один на холодном снегу. В конце концов ему теперь было все равно. Даже тогда, когда в деревне Вепры загорелось несколько хат, среди них и хата Кондрата Буса, он продолжал лежать неподвижно, с застывшим, спокойным лицом.

В хате было сильно накурено. Струйки дыма от цигарок из табака всевозможных сортов сплелись, перемешались и целым облаком висели под низким потолком крестьянской хаты. Когда раскрывались двери наружу, синеватая дымная пелена резко колыхалась, словно потревоженное ветром озеро, и клубы дыма волнами вырывались на простор, на свежий воздух. Люди, сидевшие за столом и на скамьях, были преимущественно командиры, начиная от взводных и кончая командиром батальона Шалехиным. Ни на плечах, ни на воротниках этих людей не было никаких знаков их командирского звания. Сидели как попало: в шапках и без шапок, в помятых, потертых, видавших виды шинелях. И совсем не чувствовалось, что тут сошлись вместе рядовые бойцы и командиры. Сидели и разговаривали свободно, ни чуточки не тянулись друг перед другом, курили и ловко сплевывали сквозь зубы после глубоких махорочных затяжек. Была даже какая-то поэзия и красота во всей этой беспорядочной обстановке военного походного быта. Бросалась в глаза солдатская простота, непринужденность.

За столом, занимая центральное место, сидел сам командир батальона. Рядом с ним — взводный Букрей, неуклюжий и широкий, как шкаф. Два ротных командира принимали участие в застольной беседе. На голом столе лежали ломти хлеба, а посредине стоял глиняный жбан с медом. Каждому, кто хотел полакомиться медом, предоставлялось право подойти к столу и запустить в жбан руку с куском хлеба. Командир батальона, как хлебосольный хозяин, приглашал всех входивших в дом отведать медку. Мед разогрели в печи и ели вместе с сотами и пчелками, исходя из того правила, что солдатский живот переварит и винт, и гайку, и ружейную смазку. Было шумно и весело. Люди забывали про войну, говорили на разные темы, далекие от войны. Батальон стоял на отдыхе — надо же было немножко отдохнуть!

Двери отворялись и затворялись. Сизые клубы холодного воздуха врывались в хату. Колыхалась под низким потолком синеватая завеса дыма, накуренного красноармейцами.

На этот раз двери растворились медленно и торжественно, и порог переступила живописная фигура штатского человека с ружьем и охотничьей сумкой, наполовину прикрытой волчьей шкурой, перекинутой через плечо. За этим человеком вошел красноармеец. Будь это дед Талаш или не дед Талаш, на него вряд ли обратили бы внимание, если бы не волчья шкура. Но волчья шкура невольно бросалась в глаза и выразительно оттеняла своеобразный облик старика. Дед Талаш был в кожушке, в старых суконных, обшитых кожей брюках и в чунях.

Как же можно было не обратить внимание на этого полесского инсургента? Дед Талаш громко произнес: «Здравствуйте», — и острыми, быстрыми глазами пробежал по лицам военных. Губы его расплылись в довольной улыбке, когда он заметил за столом товарища Шалехина. Дед порывисто бросился к нему. Приветливая улыбка пробежала и по лицу командира.

— А, старый друг! Какая буря занесла тебя сюда?

Он крепко пожал руку деду и усадил его возле себя.

— Это мой старый приятель, дед Талаш, я у него жил на квартире, — объяснил он бойцам, а потом спросил деда: — Ну, что у вас нового?