Взрослые игрушки - Лидия Раевская

— Вы тут со вчерашнего дня торчите? — Глаза Ирки пробежались по нашим измождённым лицам, и остановились на половинке чебурека, который Вовка грустно жевал без помощи рук. — Небось, и билеты уже купили?

Я выразительно постучала по своему набитому карману, а Ирка явно начала что-то подозревать.

— Наш автобус отходит в девять тридцать. Можете сходить поссать. До Рязани поедем без остановок. В автобусе семечки не грызть, на пол не блевать, и соплями на стекле слово «Хуй» не писать. — Ирка уставилась на меня немигающим взглядом, и я поняла, что она в деталях помнит ту школьную автобусную экскурсию в Ярославль. И наверняка не простила мне кошку.

В автобусе я демонстративно уступила место у окна Вовке, а сама уселась ближе к проходу, положив руки на колени так, чтобы Ирка их видела до самой Рязани. Но впечатления на Ирку это не произвело.

— Не вздумай блевать на пол. — Подруга протянула мне два пакета. — Вовке тоже дай. Наверняка он такой же блевун как и ты. Раз на тебе женился.

Так, с добрыми напутствиями и с двумя пакетами, мы отправились в путь. Путь был долгим, Рязань — это даже не Мытищи, заняться было нечем, и я всю дорогу развлекала себя тем, что нашёптывала Вовке в ухо всякие грязные и непристойные вещи, но перегнула палку, и Вовка дважды воспользовался пакетом. Это тоже меня немного развлекло, а Ирка по-учительски покачала головой, давая мне понять, что в моём муже она не ошиблась.

На дачу мы приехали к часу дня, и сразу поинтересовались где мы будем спать. Ирка покосилась на мой карман, сказала, что я озабоченное животное, и указала нам с Вовкой нашу комнату. В тот момент, когда я сняла трусы, оставшись в футболке и панамке, и вывалила на кровать все гандоны, дверь тихо скрипнула, приоткрылась, и в образовавшейся щели появился Иркин рот, который жалобно сказал:

— В этом посёлке живут сплошь научные работники из папиного института. Все люди очень уважаемые, все меня хорошо знают. Умоляю, ведите себя прилично. Вы уедете, а мне тут ещё жить. Пожалуйста…

В Иркином голосе была такая, неземных масштабов, грусть, что я непроизвольно надела трусы обратно, скомкала в руках панамку, и запихнула под кровать гандоны.

— Бог терпел, и нам велел. — Философски высказался Вовка, и спросил у Иркиного рта: — Чо там с яблоней твоей надо делать?

— Выкопать и выбросить. — Грустно сказал рот. — Только у меня лопата сломалась. Вы переодевайтесь, а я пойду к соседу, лопату у него попрошу.

Рот исчез, дверь закрылась, я всхлипнула, Вовка мужественно пошевелил челюстью, и крепко меня обнял:

— Ничего, у нас ещё вся ночь впереди. Ночь, полная страсти, огня, и изысков. Чо ты там в авобусе говорила про жопу?

Я потупила взор, и промолчала.

Стемнело. За домом пылал костёр, на котором мы казнили Иркину засохшую смоковницу, мы с Вовкой пили пиво, а Ирка — молоко.

— Хорошо сидим… — Я сдула пену, вылезающую из моей бутылки. Прям на Вовку.

— Хорошо… — Ирка слизнула молочные усы, и посмотрела на часы. — Чёрт! Уже одиннадцать! Мне ж к Марии Николаевне надо!

— Кто такая? — Лениво поинтересовалась я, прижимаясь к Вовке, и пытаясь незаметно завладеть его второй бутылкой. — Научная работница-душегубка? Убийца лабораторных собачек и обезьянок? Чикатило с вялыми сиськами?

— Не надо так про Марию Николаевну! — Иркины губы задрожали. — Не надо! Это папина двоюродная сестра!

— А чо она тут делает? — Мне нравилось доводить порядочкую Ирку до инсульта. С первого класса нравилось. Наверное, поэтому меня Ирка и не любила. — Никак, папанька твой злоупотребил служебным положением, и выбил своей сестричке шесть соток в Рязани, обделив, возможно, какого-нибудь гения науки, лауреата Нобелевской премии, и обладателя Пальмовой ветви?

— Какая же ты, Лида… — С горечью облизала молочные усы Ирка, и покачала головой.

— В тебе есть хоть что-то человеческое?

— Говно. — Прямолинейно ответила я. — И много. Так что тут делает Мария Николаевна?

— Живёт. — Отрезала Ирка. — Живёт и болеет. Я ей хожу давление мерять. И щас пойду.

Подруга порывисто встала, зачем-то осмотрелась по сторонам, нырнула в дом, вынырнула оттуда с тонометром подмышкой, и демонстративно ушла, хлопнув калиткой.

Наступила тишина. Где-то, непонятно где, тихо пердели сверчки, звенели комары, и казнилась Иркина яблоня. А нам с Вовкой было хорошо.

— Накажи меня, товарищ Фролов! — Я наклонилась к Вовкиному уху, и вцепилась в него зубами. — Я плохая колхозница, мои свиньи потравили твой урожай, и я шпионю на вьетнамскую разведку!

— Ах ты, вредительница! — Вовка задрожал. — Я исключу тебя из партии! Товарищескому суду тебя отдам на растерзание! Без трусов.

— А ещё я утаила от государства пять тонн сахарной свеклы, и продала колхозную корову в Америку! Накажи меня за это, председатель комсомольской ячейки!

— Щас накажу… — Трясся Вовка, сдирая с меня джинсы вместе с трусами, и опрокидывая на спину. — Я тебе покажу как государственное имущество проёбывать, проститутка революционная!

Под моей спиной хрустели ветки, и вкусно пахло, из чего я сделала вывод, что лежу я в кусте чёрной смородины, и Ирке весть о кончине её куста не добавит здоровья.

Хрустели ветки, и мои тазовые кости, уже сросшиеся в результате долгого отсутствия вагинальной пенетрации.

Хрустели кости, и Вовкины суставы.

Мы очень громко хрустели, иногда оглашая окрестности криками:

— Я буду наказывать тебя до тех пор, пока не вернёшь всё что спиздила!

— Я не могу, Володя! Отпусти меня! Не мучай!

— Нет! Я буду тебя ебать, пока ты не сдохнешь! Ты должна быть наказана!

Всё это время я лежала на спине, зажмурив глаза, чтобы чего доброго не окосеть от того, что куст я давно сломала, и теперь бьюсь головой о бетонную плиту, которыми на Иркиной даче были обложены все грядки, чтоб земля не расползалась. Когда Вовка взвыл, и прекратил движения, я посчитала, что опасность косоглазия миновала, и открыла глаза.

И тут же получила дополнительный оргазм, оттого, что увидела над собой усатое еблище незнакомого мужика. Еблище смотрело на меня в упор, ловило ртом воздух, хваталось за сердце, и шептала что-то похожее на «лопата».

— Вова… — Простонала я, поднимая за волосы Вовкину голову от своей груди. — Вова… Там маньяк-извращенец… Я боюсь!

Вовка посмотрел на моё лицо, сгруппировался, ловко вскочил на ноги, умудрившись при этом не оставить во мне свой хуй навсегда, и принял какую-то боевую стойку. Глаза усатого еблища окинули взглядом Вовку, проследили за коротким полётом гандона, сползшего с Вовки, и упавшего еблищу на ногу, и оно снова простонало:

— Лопата…

— А… Вовка дружелюбно улыбнулся еблищу. — Ира у вас лопату брала? Щас-щас-щас, одну минутку. Не уходите никуда, я щас принесу.

— Вова, я с тобой! — Я выбралась из кустов, натянула футболку почти до колен, и Квазимодой поковыляла за мужем. — Я с ним не останусь. Он на меня смотрит очень странно.

— Ещё б он не смотрел. — Вовка вытащил из земли лопату, и постучал ей по бетонной плите, отряхивая засохшую землю. — У него, поди, в последний раз баба была, как Олимпиада — в восьмидесятом году. А тут — на тебе: сиськи-письки, и кино для взрослых в режиме реального времени. Эй, сосед! — Вовка отряхнул лопату, и обвёл участок глазами. — Лопату забирать будешь?

Усатое еблище исчезло.

— Чойта он? — Вовка кивнул на пустое место, где минуту назад ещё стояло еблище.

— Дрочить побежал, что ли?

— А нам-то что? Пусть дедок перед смертью себя побалует. Надо будет потом к нему Ирку с тонометром отправить. А то как бы не помер с непривычки, гипертоник.

Ещё полчаса прошли в полном блаженстве. Я допивала Вовкино пиво, и болтала ногами, сидя на скамейке, Вовка ворошил в костре угли какой-то арматуриной, в воздухе витал запах щастья и жжёной резины, которую мы подобрали возле смородинового куста, и тоже казнили на костре.

Беда пришла внезапно. И выглядела она как усатое еблище с милиционером.

— Вот она, вот! — Кричало еблище, тыкая в меня пальцем, и с ненавистью глядя на Вовку, который замер с бутылкой пива в одной руке, а вторая зависла на полпути к его губам, с которых он собирался стереть пивную пену. — Вот она, девочка бедная, жертва грязного животного! Вы только посмотрите на него! Он же явно олигофрен! Эти глаза, этот тупой, жестокий взгляд, да у него пена изо рта идёт! — Еблище обрушило на Вовку взгляд, полный ненависти.

— Разберёмся. — Осадил еблище милиционер, и подошёл ко мне. — Ну что, заявление писать будете?

— Я?! — Я ничего не понимала? — Я?! Я?!

— Немка, что ли? — Еблище посмотрело на милиционера, и перевело: — Это она «Да» говорит. Три раза сказала.

— Какая нахуй немка?! — Ко мне вернулась речь, а Вовка вышел из ступора, и вытер пену. — Вы ебанулись тут все, что ли?! Да я сама щас этого гуманоида усатого засажу на всю катушку! Какого хуя вы вообще врываетесь на частную территорию? Чо за милиция? Покажите документы! А то знаю я, блять, таких милиционеров!