Рембрандт - Гледис Шмитт

Музыка смолкла, танцы на время прекратились — слуги начали подавать ужин. Вереница ливрейных лакеев, нарочито делая большой круг по залу, чтобы выставить блюда на всеобщее обозрение, вносила туда творения поварского искусства — куропаток, окорока, индюшек, горячие хлебцы, пирамиды фиг и апельсинов, колыхающиеся, прямо с огня, пудинги. Есть Рембрандту не хотелось: все эти яства казались ему лишь еще одной преградой, отделяющей его от шести прославленных собеседников, которые говорили сейчас в соседней комнатке о высоких предметах. Но стол все-таки накрыли, танцоры принялись за ужин, и юноша понял, что ему придется покинуть свою позицию.

С помощью услужливого лакея он получил тарелку закусок и прислонился к парчовой портьере, отнюдь не собираясь полакомиться угощением. Тем временем из передней в зал вошел неузнанный им мужчина, тот самый, что похрустывал пальцами. Небрежным жестом отказавшись от тарелки с закусками, он взял кубок с рубиново-красным вином и, причмокнув губами, встал рядом с Рембрандтом.

— Если не хочется, не ешьте, — бросил он так отрывисто и бесцеремонно, что это замечание было трудно счесть попыткой завязать разговор. — Я врач и знаю, что говорю. Положитесь на свой желудок — он лучше вас понимает, от чего надо отказаться. А если вам и есть не хочется и руки деть некуда, пейте.

Послушно, словно в самом деле следуя предписаниям врача, Рембрандт поставил тарелку на стол и взял кубок. Вино, оказавшееся более кислым и легким, чем то, которое он пробовал по праздникам в доме господина ван Сваненбюрха в Лейдене, подбодрило его, и хотя на вкус оно было чересчур терпким, Рембрандт пил с полным убеждением в том, что поглощает очень дорогое и полезное для здоровья лекарство.

— Я видел вас у канделябра в передней, — сказал врач. — Разобрали вы что-нибудь из этого…

— Ни слова. — Рембрандт почувствовал себя так, словно его уличили в подслушивании. — Там было слишком шумно.

— Не думаю, что вы много потеряли. Они мололи всякую высокопарную чепуху насчет прекрасного… Послушать их, так выходит, что существуют каноны и правила, с помощью которых можно постичь красоту. Фон Зандрарт, например, привез из Франции целую кучу таких правил. Кстати, как вас зовут, молодой человек?

— Рембрандт ван Рейн.

— А меня Николас Петерс, хотя известен я больше под именем доктора Тюльпа. Произошло это потому, что на фронтоне моего дома высечен тюльпан, хотя, поверьте, у меня нет ни охоты, ни времени разводить цветы. Как я понимаю, вы — сотоварищ Алларта и ученик Ластмана. Время от времени я захожу к нему в мастерскую — иногда как врач, иногда просто так. Между прочим, разве вы не подаете человеку руку, когда знакомитесь с ним? Это одна из немногих условностей, которых я не отвергаю.

Рембрандт взял его сухие, цвета слоновьей кости пальцы и пожал их с осторожностью, которая, как он надеялся, даст понять, что сделать это раньше ему помешало не столько нежелание, сколько почтительная робость.

— А вам что-нибудь известно об этих канонах красоты? — спросил врач.

— Говоря по правде — нет.

— Тогда не принимайте их слишком всерьез, если вас станут пичкать ими. Насколько я разбираюсь, — не скрою, впрочем, что в искусстве я невежда, хотя, как любитель, и питаю страсть к определенным жанрам живописи, — каноны эти слишком ограниченны и не соответствуют тому, что происходит в жизни. По канонам господина фон Зандрарта фигура красива только тогда, когда от щиколотки до колена у нее столько-то дюймов, от колена до бедра — столько-то, от бедра до талии — столько-то. К сожалению, при разговоре присутствовала дама, и нам не удалось получить указания по поводу некоторых более интересных пунктов. Ну а вот я, хирург, видел сотни разных фигур — женщин в одних сорочках, а мужчин и вовсе в чем мать родила. Кое-какие были весьма уродливы, кое-какие, напротив, трогательны и незабываемы, но, будь я проклят, если среди них нашлась хоть одна, которая соответствовала бы мерке нашего знаменитого немца-парижанина.

Слушая эти еретические слова и глядя на умное моложавое лицо врача, которому с равным успехом можно было дать и двадцать пять и сорок пять лет, Рембрандт испытывал странное и необъяснимое чувство полного единения с собеседником: ему казалось, что они сделаны из одного и того же теста. Поэтому даже следующий вопрос врача, несмотря на его сугубо личный характер, нисколько не удивил молодого художника.

— Скажите, для чего ваша братия так стремится запечатлеть людей на холсте? — спросил Тюльп. — Меня всегда это удивляло.

— Вероятно, для того, чтобы увековечить их и дать им бессмертие. Нет, слова красивые, но правды в них мало. Чтобы показать, что представляют собой их добродетели и пороки, мудрость и глупость. Нет, и эта фраза звучит высокопарнее, чем следовало бы. Я хочу сказать, что художник пытается заглянуть к людям в душу, понять и раскрыть ее. Я не знаю, почему так получается, но, изображая людей, мы тем самым вернее и быстрее всего постигаем их. Но, кажется, я опять сказал не совсем то, что имел в виду.

— Вы сказали именно то, что надо. А сами вы что-нибудь можете? Способны вы делать то, о чем говорите?

— Право, не знаю — я ведь только начинающий.

— Не знаете? Так ли? Судя по вашему виду, самоуверенности вам не занимать. Начинающий вы или нет, но я готов поклясться, вы можете все что угодно. А если так, почему не сознаться в этом? В уважении к себе нет ничего дурного. Спросите меня, что я могу, и я попросту отвечу, что я первый фармацевт и анатом в Нидерландах. Я знаю каждую вену в человеческом теле, и я еще успею перестроить всю систему фармакологии, прежде чем выдохнусь. Ну, говорите, что вы можете?

Рембрандт вспомнил ту минуту многозначительного и напряженного молчания в комнатке за передней, когда он ждал, что госпожа ван Хорн назовет славные имена. Он вспомнил об этой минуте и попытался убедить себя, что мудрость состоит в умении ограничивать свои притязания и прибегать к уклончивым отговоркам. Но зачем ему такая мудрость под взглядом этих глаз, видящих и уродство и красоту во всей их наготе?

— Я многое могу, ваша милость. Раз уж вы меня спрашиваете, скажу честно: я могу столько, что никогда не соглашусь быть всего лишь второразрядным художником — тогда уж лучше вовсе не писать.

— Вот как? Не зря я, видно, сказал, что самоуверенности вам не занимать.

Тюльп поднял кубок и сделал долгий глоток, не сводя с Рембрандта чуточку насмешливых глаз.

— А как же Питер Ластман? Понимает он, что за лев сидит у него в клетке?

— Я не из числа любимых его учеников.

— Неужели? Почему?