Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - Максим Эдуардович Кравчинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он бойко играл на таком маленьком аккордеончике. И тут меня осенило. Подошел к нему: “Сеньоро, продай инструмент!” Он отвечает: “Прего! У меня еще есть!” Взял инструмент и на следующий день пришел на базар пораньше, в шесть утра. Занимаю первый стол, достаю бутылочку водки, сало, хлеб, режу огурчик, расставляю все свои “подарки” и разворачиваю аккордеон. Как выдал “итальяно”, и “Соле мио”, и “Сорренто”! Тут они к моему прилавку как ломанулись!..
И крали, и покупали, и просто стояли, слушали. А я играл, водочку пил, закусывал хлебушком с колбаской и создавал ажиотаж. Выпивал не для удовольствия – холодно было. Иначе бы я просто не выдержал столько времени на улице. Всё это было весело очень. Аккордеон этот маленький в Америку – уже не помню почему – вывезти не мог и продал его накануне отъезда вместе с часами прямо с рук».
Наверняка пришлось пережить что-то подобное и главному герою нашего повествования. Так или иначе, в 1979 году Борис Сичкин оказывается в Нью-Йорке и поселяется в Квинсе. Он скоро понимает, что язык в объеме и качестве, годных для съемок в Голливуде, ему не освоить никогда. Но духом (как всегда!) не падает: начинает работать в сборных концертах, ведет свадьбы, изредка выступает в ресторанах Брайтона, раз в год дает большой сольный концерт. Жена Галина Рыбак, напротив, быстро находит себя в новых реалиях и устраивается преподавателем балета и гимнастики. Занимается она этим, между прочим, по сей день, несмотря на то что ей далеко за восемьдесят.
Сергей Довлатов
Борис Сичкин был популярным человеком в русской общине. Его любили, над шутками его смеялись, элегантностью восхищались, вот только, кроме моральных, других дивидендов эта слава не приносила… С ним дружили и общались самые разные люди: от простого пенсионера до маститого писателя Сергея Довлатова. Последний посвятил яркому образу артиста ряд зарисовок «с натуры». Скажем, такую:
«Сичкин жил в русской гостинице “Пайн” около Монтиселло. Как-то мы встретились на берегу озера.
Я сказал:
– Мы с женой хотели бы к вам заехать.
– Отлично. Когда?
– Сегодня вечером. Только как мы вас найдем?
– Что значит – как вы меня найдете? В чем проблема?
– Да ведь отель, – говорю, – большой.
Сичкин еще больше поразился:
– Это как прийти в Мавзолей и спросить: “Где здесь проживает Владимир Ильич Ленин?”»
«У нас на Брайтоне»
«Я, когда приехал, думал, что всё-таки буду продолжать заниматься актерской деятельностью. Я же популярный артист. Все эмигранты прекрасно знают, кто я такой. На второй день я уже выступал у Эмиля Горовца, у него был сольный концерт. Сидел в зале. Он меня вызвал, я выступил. Он мне дал 100 долларов. О том, что буду подрабатывать как актер для эмигрантов, в этом я не сомневался. Откровения были другого плана. Я был в диком восторге от Голливуда и страшно обрадовался, когда увидел плохих артистов в Голливуде. “Господи, это же не на другой планете. Я думал, что все гениальные, а выяснилось, что много плохих…”»
Конечно, на Брайтон-Бич образца 1980 года Сичкину трудно было рассчитывать на возврат прошлой популярности. Это нам отсюда, из-за «железного занавеса», эта тихая, грязная улочка представлялась чем-то шикарным, манящим. «Пойду по Брайтону сегодня прогуляться!» – пели Токарев с Успенской, и казалось, что в такой прогулке можно обрести высшее счастье и жизнь будет прожита не зря. Реальность оказалась жестче и тусклее. Коллега Сичкина по эмиграции певец Михаил Шуфутинский очень сочно и точно описал атмосферу «маленькой Одессы» глазами новоприбывшего советского человека: «…Итак, первый выход на Брайтон.
В образе дамы нетяжелого поведения. Концерт в Нью-Йорке. Середина 1980-х
В моем воображении эта знаменитая среди эмигрантов улица представлялась чем-то вроде Елисейских полей в Париже, который я тоже никогда не видел, или как минимум Калининского проспекта. Знакомый музыкант писал мне в Москву: на Брайтоне открылся новый ресторан, народ валит валом. Я представлял: десятки ресторанов и ресторанчиков, кругом музыка, сияние огней, праздношатающаяся публика, которую наперебой стараются заманить. Открывается еще один шикарный ресторан – все устремляются туда…
Когда я увидел Брайтон воочию, не скажу, что испытал глубокое разочарование, мне просто стало дурно. Длинная неширокая улица, движение – два ряда в одну сторону, два – в другую. По центру улицы, нарушая всякую гармонию городского пейзажа, проходит эстакада, по которой ужасающе громыхает “сабвей” – наружное метро. Когда проносится поезд, грохот стоит такой, что никто никого не слышит, – на Брайтоне это называется глухонемой сценой. Повсюду груды пустых коробок, горы мусора… Кругом грязь, раздражающая неухоженность, домики маленькие, район старый – словом, захолустье. Очень не понравилось мне всё это.
…Брайтон-Бич считается улицей русских эмигрантов. На Брайтоне можно прожить всю жизнь и не сказать ни слова по-английски. Кругом русские вывески, русская речь. Китайцы в овощном магазине говорят по-русски. И даже полицейские научились по-русски изъясняться. В “Садко” мы пришли за час до начала работы… Я с любопытством осматривал заведение. Так вот что такое эмигрантский ресторан. Десять-двенадцать столиков, небольшая сцена, маленькая танцплощадка, псевдорусский декор – какие-то картины из легенд о Садко. Официанты в обычной униформе: черные брюки, белые рубашки. Самым интересным мне показалось то, что туалеты находились на втором этаже. История ресторанного бума на Брайтоне началась именно с “Садко”, он открылся в конце 70-х годов. Хозяином был Женя Бендерский – человек в эмиграции известный и уважаемый. В “Садко” играл оркестр, называвшийся “Поющие звезды”. Началась программа, но народу собралось мало. Оркестр играл легкую музыку. Для меня, профессионального музыканта, прошедшего в Союзе огонь и воду, знавшего рекординг на фирме “Мелодия”, эта игра показалась достаточно примитивной. Наивысшим достижением их техники явилось, пожалуй, то, что они вместе начинали и вместе заканчивали. Пели они, однако, хорошо, и получалось, в общем, всё симпатично и вполне приемлемо… Вскоре ресторан заполнился до отказа, пошла гульба. Львовская с Успенской разошлись вовсю, пели лихо, по-кабацки, публика аплодировала, но мне это как-то резало слух – было далеко до привычного уровня, который в Союзе считался нормой. За банкетным столом, накрытым в стороне, шумела компания, среди которой я с удивлением обнаружил несколько знакомых лиц: Анатолия Днепрова
