Морана (СИ) - Кулаков Алексей Иванович

— Держи.

Приняв те самые отложенные наособицу бумажные червонцы, «уголок» вопросительно-угодливо уставился на хозяйку.

— Отвезешь на пролетке Жужика в питомник, отдашь кинологам. Скажешь, что пес умный и слушается команд, отдашь деньги на корм. Потом беги прочь из города, прячься и всем своим говори, что Губанчик сдал Кутуза милиции. Меня забудь, как выйдешь за ворота…

Внимательно оглядев кивающего болванчиком исполнителя, девушка присела перед кобелем и несколько минут смотрела в его карие глаза. Вскоре он тяжело, почти по-человечески вздохнул и коротко проскулил, прощаясь. Недовольно перетерпел, пока двуногий возле Старшей просунет ремешок под ошейник, сделав вроде как поводок. И уже когда выходил в калитку, еще раз остановился и тоскливо поглядел на ту, которой с удовольствием бы служил всю оставшуюся жизнь — от чего настроение беляночки заметно попортилось.

— Чем больше узнаю зверей… М-да.

В доме ее встретил ненавидящий взгляд гундосого, который умудрился, опираясь на подбородок и шевеля едва работающей шеей, перевалиться с живота на спину.

— Ты кто, сучка?

Мимоходом шевельнув бровью, Александра лишила говоруна голоса и ненадолго задумалась над тем, как его использовать — после чего нежно улыбнулась:

— Хочешь меня убить? Кивни, если да, и я тебя освобожу.

Для верности «уголок» сделал это раз пять подряд — и тут же заворочался, с хриплыми стонами собирая ноги-руки в кучу. Кое-как встал на колени, закашлялся… И резко кинулся, стремясь подмять под себя, ну или хотя бы резануть ножом по ближайшей ноге: однако эта самая ножка, обутая в ременчатую сандалию, еще быстрее ударила его в скулу, ошеломив и сбив обратно на пол.

— Экий ты неловкий…

Все на тех же коленках сдвинувшись подальше, «писарь» быстро встал, помотал головой и несколько раз сменил хваты ножа. Перекинул короткий клинок из руки в руку, вновь поиграл его узким жалом и медленно двинулся вперед.

— Н-ха! Х-ха!.. А-ах-ёп!!!

Первый тычок провалился, косой мах пришелся в воздух, а затем его руку с ножом поймали в неожиданно цепкий захват, зверски вывернули, и последнее, что увидел жилистый — это приближение недавно побеленных бревен стены, которые ударили его со страшной силой. Свалившись на пол, он несколько раз бессмысленно дернулся и скребнул руками, пытаясь нащупать рукоятку «пера»: но вместо этого над ним нависло красивое и бесконечно равнодушное лицо нечеловечески быстрой и ловкой девки, поставившей сандалию на его горло.

— Разочаровал.

Влажно хрустнув смятой гортанью, опытный боец криминальных фронтов обмяк и напоследок что-то невнятно пробулькал — но Александру это уже не интересовало. Шагая по улочкам Комаровки к трамвайной остановке, она испытывала такие ощущения, будто по своей воле поработала на очистных сооружениях. Вроде самих нечистот и не касалась, но вдоволь насмотрелась и нанюхалась… Отборного, так сказать.

«Может, потому Ефим Акимович и сторонился всю жизнь криминального мира? Если подавляющее большинство „уголков“ такие же, то ему надо было не в Минск уезжать, а сразу на Камчатку»

Так как кружить по району в поисках нужного дома уже необходимости не было, обратный путь занял у беляночки всего четверть часа — а мог бы и меньше, если бы не начавшийся мелкий дождик, мигом превративший сухую пыль в отличную жирную грязь. Подходя к трамвайным путям, онаперестала размышлять о человеческой природе и переключилась на мысли о том, какую остановку ей выбрать: можно было бы поехать в детдом, благо что пионеры наконец-то отправились в свои летние военизированные лагеря, и спальня номер три тотально опустела. Полежать в блаженной тишине и полном одиночестве было для Александры достаточно редким удовольствием, и она намеревалась вкусить его полной мерой… Но хотелось все же перед этим смыть непонятное «послевкусие» от знакомства со старым вором Кутузом и его невеликой, но дюже поганой свитой — так что блондиночка села в подкатившийся трамвай и поехала в парк имени Челюскинцев. Вернее даже не в него, а в летний деревянный кинотеатр «Радуга», где нынче (если верить афишам) давали заграничный цветной фильм «Большой вальс» — про жизнь и творчество известного австрийского композитора, дирижера и скрипача Иоганна Батиста Штрауса Второго.

«Интересно, как сильно советские цензоры порезали двухчасовую киноленту? Хотя, в последнее время на экраны даже кое-какую „обнаженку“ начали пропускать…»

— Ой, мама, сматли: ладуга!

Поглядев сначала на смешно шепелявившего звонкоголосого карапуза лет трех-четырех, а затем за окно, в котором далеко в небе виднелась зыбкая многоцветная дуга, фиолетовоглазая блондиночка непроизвольно улыбнулась.

«Радуга, это хорошо…»

Чем ближе подступал август, тем сильнее в стране Советов разворачивалась битва за урожай: газеты, вдоволь помусолив «французскую» тему, одна за другой переключались на внутренние дела страны победившего пролетариата. И с гордостью рапортовали о запуске первой очереди большого алюминиевого комбината в Красноярске — напоминая о том, что к концу года с помощью американских товарищей запустят и его «двойника» в Павлодаре. Потом все развороты запестрели фотографиями торжественного митинга в честь начала работы Зейского металлургического комбината — где среди почетных гостей был сам товарищ Сталин! После такого репортажи из Оренбурга и Саратова о запуске опять-таки первых очередей газохимических комплексов смотрелись блекловато, поэтому редакции газет попутно поясняли простому гражданину советского Отечества, какой выгодный торговый договор заключил товарищ Молотов с империалистической Японией. Мы им десятилетнюю концессию по совместной разработке и добыче сахалинской нефти (дикие места!), а они нам на те же десять лет гарантированные поставки рыбопродуктов, риса и еще чего-то там, невнятно обозначенного как «и прочее согласно списка в приложении к договору»… Все просто и очень выгодно обеим странам. Еще лучше выглядело налаживание сотрудничества с Китайской коммунистической партией, которая как никогда сильно нуждалась в оружии, чтобы отстаивать интересы трудового крестьянства в подконтрольном ей Особом районе: а у СССР как раз образовались неплохие запасы реквизированного у белофиннов стрелкового вооружения и боеприпасов! Ради помощи собратьям по коммунизму народный комиссариат обороны даже не пожалел «отсыпать» Китайской рабоче-крестьянской красной армии уже своей бронетехники: пять сотен пусть и не самых новых, но вполне приличных пулеметных танкеток «Т-27», две сотни современных (плавающих!) легких «Т-37А», сто двадцать грозных пушечных «Т-26» и полтора десятка тяжелых пятибашенных монстров «Т-35». Конечно же, все это поставлялось с инструкторами и военными советниками; и разумеется, для будущих китайских танкистов нашлись места на двухгодичных курсах в Ульяновском бронетанковом училище. А товарищи из ЦК ВКП (б) даже пообещали рассмотреть возможность расширения международной дружбы народов: если товарищи из ЦК КПК тоже смогут нарастить сверх оговоренных в договоре пределов встречные поставки риса и мяса, сои и пшеницы, ну и конечно же знаменитого китайского чая. Ибо броневой стали и вообще металла, слава Ленину, в СССР теперь хватало: а вот полки продмагов особыми деликатесными изысками пока, увы, не блистали. Именно что пока — представители НКИД и наркомата внешней торговли второй год подряд раскали по заграницам голодными волками и заключали все новые и новые договора на поставку разнообразных продуктов питания (правда, в основном долгого хранения), так что вскоре желаемое изобилие должно было неизбежно наступить.

Пока же, четвертого августа тысяча девятьсот сорокового года, власти в очередной раз продемонстрировали свою неустанную заботу о гражданах, опубликовав во всех газетах Указ Президиума Верховного совета СССР об установлении единого законодательства касательно уголовной ответственности за хищения частного, государственного или общественного имущества; и усилении борьбы с этими преступлениями. Если опустить граненые юридические формулировки и политически-идеологическую «воду», то уголовный элемент советского общества получил очень болезненный «подарок»: если раньше за обычную бытовую кражу «навешивали» полгода максимум, то теперь нижняя планка начинались от пяти лет. Это если в первый раз, а так крадуна-рецидивиста ждала полноценная десятка: и не в теплой тюрьме-«Крытке», а на свежем воздухе сибирского лесоповала. За грабеж прежде судья назначал от года до пяти; теперь же самый справедливый в мире пролетарский суд на что-то меньшее, чем двенадцать лет общего режима, просто не разменивался. И это если общественно опасное деяние подсудимый совершил в одиночку; если же в составе группы и по предварительному сговору, то социально опасных отправляли на двадцать пять лет рубить уголек в Воркуту, или осваивать Ледяной ад на Дальнем Востоке. Дальстрою сколько не пришли Зэ-Ка, все мало: партия требовала нарастить добычу золота, дать больше олова с цинком, угля и всего того, что советские геологи смогли найти под коркой вечной мерзлоты — и начальники особлагпунктов старательно наращивали и давали, с тридцать восьмого года вовсю используя прогрессивный опыт коллег со строительства Беломор-Балтийского канала. Там лагерная администрация устраивала для «социально близких» знаменитые в уголовных кругах РУР-ы, то есть роты усиленного режима, где «мужчиков», «фраеров» и политических-«контриков» не было от слова совсем — только блатные, осужденные по тяжелым статьям. Если РУР-ы не давали плана и выработки, им урезали и без того не шибко обильную пайку и дрова — а дальше блатные сами решали, что им важнее. «Держать стойку» и тихо загибаться от холода, голода и неизбежной цынги, или впахивать наравне с безропотными «овцами» и прочей лагерной «перхотью», которую они раньше обжимали на деньги и пайку, и за счет которых им любая зона была, что дом родной. А что? Украл, всласть погулял, опять украл — и так до бесконечности, ну а если не фартануло, так полгода-год отсидел в тепле и сытости на нарах, и опять на волю… Так было раньше. А теперь вольные бродяги начали чесать в затылках. Трудиться и сотрудничать с лагерной администрацией «закон» не велел, это да: но ведь и «пятерик» в обнимку с кайлом как-то не вдохновлял на криминальные подвиги. К тому же и высшая мера социальной защиты стала гораздо ближе ближе к простым «токарям по хлебу, слесарям по карманам», что тоже заставляло «уголков» тихо грустить и думать печальные думы.