Ваш номер — тринадцатый - Евгений Соломенко

Зорин и сам не мог взять в толк, чем его притягивает к себе этот гнусненький старикашка. Но за последние месяцы встречался с Гномом все чаще. Тем более что собственный дом — дом без человеческого тепла, холодный и постылый — отпугивал его. Возвращаться вечерами в свои огромные и безжизненные, как пещера, апартаменты Зорин не любил и всячески оттягивал этот неприятный момент.

Штаб-квартирой для их посиделок была избрана просторная Пифагорова комната в старой питерской коммуналке. Когда Зорин впервые попал сюда, он изумился:

— Тебе что, «Утренняя звезда» не может отдельную квартиру сварганить? Согласно закону Авогадро?

— Может, — успокоил Гном. — «Утренняя жвежда», шишки-коврижки, вще может! Только я шам не хочу. Мне еще ого-го школько лет нажад, еще при товарище Шталине, жнаешь какая фатера предлагалащь от органов? А я и тогда откажалщя: шпащибочки, мол, только я не желаю.

— Из коммуналки в собственную квартиру перебраться не желаешь? — не поверил Зорин.

— Не желаю, — мудро улыбнулся Пифагор. — Чего мне век коротать одному, ровно бирюку какому? А ждещь — народ! Коллектив! Ближе хочетщя быть к твоему народу, к машшам.

Но сами массы, как успел заметить Зорин, не ликовали от такой близости. Когда Гном проводил гостя через огромную кухню, все тут же замолкали, а то и норовили юркнуть в свою щель — словно потревоженные тараканы. И даже пару раз послышалось брошенное кем-то вполголоса: «Аспид окаянный!» и «Вот ведь вурдалак на нашу головушку!». А может, это Зорину и почудилось: слишком уж тихий шепот был.

Однажды Зорин не без изумления узрел возле плиты давнюю знакомую из театрального гардероба. Ту самую «Фиалку Монмартра», которую затем столь неожиданно и неприятно сменил хамоватый людоед Аполлинарий. Она и сейчас казалась изящной и какой-то нездешней посреди всего этого котлетно-конфорочного бедлама.

Увидев, что Зорин узнал ее, Фиалка ласково улыбнулась, благосклонно кивнула аккуратной седенькой головкой:

— Bon soire, mon cher! Je suis heureuse de vous revoire![13]

…Сейчас Зорин уже привык ко всем этим странностям и на них почти не реагировал. В данный момент он разглядывал янтарную солнечность коньяка, бултыхающегося в его стакане (у Гном Гномыча все напитки употреблялись исключительно из граненых стаканов) и вел неспешную беседу:

— А что, Пафнутьич, правильно тебя называют Пиф-Пафом? Многим людям ты этот пиф-паф сделал?

— Многим, — утвердительно склонил голову Пафнутьич. И с видимой гордостью уточнил. — Полагаю, больше шотни наберетщя, однако. Только не люди это, а людишки. Мушор, отброшы человечешкие. Дивершанты, предатели, шпиены вщякие. Такая вот дишпожиция!

Над Пифагоровой головой со стены взирали три портрета. Справа — Отец и Учитель с неизменной трубкой в руке, слева — товарищ Берия Лаврентий Павлович, а между ними Пиф-Паф поместил почему-то Ломоносова.

— А правда, что ты даже папашу родного заложил, а потом еще и шлепнул своей же карающей рукой?

— Иштинная правда, — снова согласился Пиф-Паф. — А что мне — молитьщя на него было, ежли он родитель мой единоутробный? Родителей, шишки-коврижки, мы не выбираем. Вот мне и дошталщя такой папашка — враг и шволочь.

(В лексиконе Пиф-Пафа присутствовало только одно грубое выражение: «шволочь». Оно у него было универсальным — на все ругательные случаи жизни.)

— Ну и в чем же он у тебя такой уж сволочью оказался? — докапывался до корней дотошный Зорин.

— А меня Пифагором нажвал! — обиделся Пиф-Паф. — Ну ражве не шволочь?

Тут Зорину крыть было нечем. Действительно: приличный папаша разве наречет наследника Пифагором?

Зорин тут же и прояснил этот щепетильный момент:

— Так ты что же, Пафнутьич, папашу-профессора вот за эту самую провинность к стенке поставил?

— А что я ему, Шталиншкую премию пришудить был должен? — возмутился нареченный Пифагором. — Мне ш этим имечком, шишки-коврижки, жнаешь каково приходилощь? Впору было на щебя руки наложить! Я череж то и математику люто вожненавидел. Ежли б не это, у меня, может, вщя жижнь по-другому шложилащь бы! Я, может, ученым бы жделалщя! Академиком!

От такого предположения Зорин аж поперхнулся: представить Пиф-Пафа академиком не важно каких наук было выше его сил. А тот посопел носом, покопил обиду и выдал:

— Это он, профешшор кишлых щей, жделал меня Пиф-Пафом! Он же мне именем этим жижнь поломал, шишки-коврижки! Ты вон — вжрошлый мужчина, положительный, а и то однажды Пифагоровыми штанами обожвал. А в детштве мне жнаешь как жа Пифагора этого клятого от мальчишек доштавалощь? Другой бы на моем меште кулаками их жаштавил жаткнутыця. А у меня какие кулаки? Я шей-чаш-то роштом невелик, а тогда и вовще лилипутом кажалщя. Ты только предштавь: лилипут, шепелявый, да еще — Пифагор! Вот я вщех тогда и вожненавидел. Шлежы глотал и — ненавидел. Одно жнал: вырашту — отомщу! И шамым первым делом начну ш папашки-шволоча!

— Слушай! — Зорина осенило. — Так, может, папаша твой вовсе и не шпион был никакой? А ты его — в расход!

— Шпиен, шамый натуральный шпиен и был! — заверил Гном. И выложил самый железный аргумент. — Ну как же не шпиен, ежли шына Пифагором нажвал?

— Н-да, об этом я не подумал! — согласился Зорин.

Тут ему неожиданно припомнилось, что Пиф-Паф строчит Администратору доносы на небесного механика Фабиана.

— Слушай, Пифагоша! А как тебе наш Фабиан? Он, случаем, не шпион ли? — поинтересовался Зорин бдительно. И про себя хихикнул.

«Пифагоша» печально покачал головой:

— Не-а! Этот — не шпиен! Этот — прошто шволочь. Пятая колонна и жидовшкая морда! Я его еще выведу на чиштую воду!

— Окстись, Пиф Пафыч! Фабиан Шереметев — и жидовская морда? — возмутился Зорин. — Он же коренной русак! В двадцать пятом колене! Он меня со своей родословной знакомил даже!

— Дурак ты, Жорин, шишки-коврижки! «Родошловная»! «В двадцать пятом колене»! Ежли он интеллигент — жначит точно жидовшкая морда!

И грустно уточнил:

— Такая вот дишпожиция!

— Слушай, а страшно это — человека казнить? — перевел Зорин разговор на другие рельсы.

— Да чего там штрашного? — искренне удивился Пифагор. — Он же бежоружный и шо швяжанными мошталыгами! Там боятьщя нечего: у органов вще продумано! Дошконально!

— А ремесла своего не стыдился, Пафнутьич? Как ни говори, а — палач! — доверительно полюбопытствовал Зорин.

— Ну и что же, что палач? — не понял Пафнутьич. — Я ж тебе — и опер, и шледователь, и прокурор, и шудья. Мы же были — штолпы гошударштва! Маршалов — врать не буду — не довелощь, а комбригов вщяких жнаешь школько я шамолично шлепнул? Нет, только мы — ГПУ, НКВД, МГБ — на швоих плечах штрану держали! Такая вот дишпожиция!

Генералиссимус с трубкой и его нарком внутренних дел благосклонно взирали со стены на своего столпа. Ломоносов — отвернулся, глядел вдаль задумчиво: не то оду императрице сочинял, не то формулировал принцип сохранения материи.

— Значит, говоришь, комбригов собственными руками шлепал? — переспросил Зорин. — Ну, тогда наливай!

…Они сидели до полуночи. Уже и соседи разбрелись по своим берлогам, опустела коммунальная кухня. Одна лишь «Фиалка Монмартра» в голубом халатике готовила яблочный мусс. Но вот и она завершила готовку. Вздохнула:

— О, mon Dieu![14]

И сыпанула стирального порошку в чью-то кастрюлю с борщом.

Городом правила ночь — унылая, беспросветная. Спал, свернувшись калачиком, старый энкавэдэшник Пифагор Пафнутьевич, причмокивал во сне, вспоминая сладкую наливочку. Спал, разметавшись и тяжко всхрапывая, набравшийся коньяку Зорин. Спала в девичьем своем алькове «Фиалка Монмартра».

А в крохотной квартирке на Кунчинской окраине горел свет. Настольная лампа озаряла разбросанные по столу бумажные страницы и склонившееся над ними лицо профессора Фабиана. Лицо было строгим и отрешенным — сейчас он не походил ни на сатира-искусителя, ни на пьяноватого ерыжку.

Заполненные формулами бумаги Фабиан сложил в аккуратную стопку, придвинул к себе чистый лист и ровным почерком написал: «В президиум Российской Академии наук. Представляю вашему вниманию оригинальное решение так называемой «Задачи N тел», трактующей общие вопросы движения небесных тел в гравитационном поле. Предлагаемое мною решение базируется на новейших достижениях релятивистской небесной механики и рассматривается сквозь призму общей теории относительности…»

Тут он остановил уверенный бег пера. Ну, рассмотрел ты, Фабиан. Ну, нашел решение. И дальше что? Планеты и кометы начнут теперь по-другому мельтешить в ближнем космосе?

Нет, дорогой мой профессор Шереметев, все останется, как повелось испокон веков! И планеты-кометы будут точно так же прочерчивать свои траектории, и сам ты по-прежнему будешь бултыхаться в болоте пошлости, бессмыслицы и зеленой тоски. И ради чего? Чтобы еще раз увидеть во сне, как здоровенный дебил из специнтерната топит тебя в ледяной речке Селениях? Или чтобы наяву созерцать посконные рожи стукача Пиф-Пафа, проспиртованного питекантропа Аполлинария и прочих «соратников»? Ох и тошная же штука — жизнь!