Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она на бегу целует меня в макушку, но ей уже явно не до меня.
…Из-за пандемии я снова вернулся в цех бетонных плит, где когда-то подрабатывал студентом. Там везде висели плакаты «Не стой под плитой!», и стоять никто не стоял, а проходить проходили, хотя раз в пять лет плита срывалась или разламывалась и кого-то придавливала. В молодости я тоже под ними проходил, но к старости начал осторожничать, хотя беречь вроде бы осталось куда меньше. Алтайский говорил, что после восьмидесяти он вообще каждый день начал воспринимать как подарок. И сколько же у него таких подарков набралось? Тысяч пять-шесть?
Так вот, я обходил подвешенную на кране плиту, а ее вдруг повело в мою сторону. Я посторонился, еще стараясь соблюсти достоинство, но она вместе с краном поехала за мной, уже примерно на уровне моей груди. Я уперся в нее руками, стараясь ее откачнуть, но она двинулась на меня, опрокинула и прижала к грязному бетонному полу, почему-то щадя меня, не раздавливая, а просто не позволяя дышать. Я изо всех сил упирался в нее своими хиленькими ручонками, но она оставалась абсолютно неподъемной. Я понял, что еще минута, и я задохнусь, и…
И проснулся.
На груди у меня лежал квадратный том сизо-бетонного цвета.
Это была книга Феликса про наш писательский Дом на канале, которую я так и не решился раскрыть, — уж очень не хотелось созерцать наготу своих покойных соседей, соседством с которыми я столько лет гордился.
…Но сейчас этот том душил меня ничуть не менее тяжко, чем бетонная плита во сне. Я хотел поднять его и переложить на тумбочку, где он вроде бы лежал вечером, но он не поддавался и продолжал душить меня все страшнее и страшнее. Я что есть мочи напрягал свои хиленькие ручки, но том давил бетонной могильной плитой.
И я понял, что на этот раз мне действительно конец…
И снова проснулся в поту, хотя спал под одной только простыней. В окне сияло солнечное утро.
Первым делом я, привстав на локтях, метнул взгляд на тумбочку. «Курятник на Канаве» лежал все там же, куда я его положил, рассчитывая почитать перед сном, но все увиливал и увиливал. И вот наконец плита пришла к Магомету.
Плита!
Я набрал Музу.
— Привет, ты не спишь?
— Нет, всю ночь пролепила. Пока в пластилине.
— Интеллигента должна давить не скала, а бетонная плита. Чтоб было видно, что это не природная, а рукотворная злоба. Можно туда как-то еще и советский герб присобачить.
Тишина.
— Алло, ты слышала, что я сказал?
Тишина.
И наконец:
— Слышала. Нет, это очень мельчит. Герб — это вообще… Привязка к одной ситуации. А плита… Это тоже слишком прямолинейно. И не поэтично. И потом… Такая ли большая разница между злобой человека и злобой природы? Между властью и скалой? Ты не обиделся?
— Нет, что ты! Я всегда радуюсь, когда ты оказываешься умнее меня. Только я вот что подумал. Они же все не боролись со скалой, а скорее жили, пригнувшись, под каким-то сводом. Свод пониже, и они пониже. Свод приподнимется, и они подвыпрямятся. Может, так сделать — человек сидит за письменным столом, а свод пригибает его к столу. Ему ужасно неудобно, а он продолжает писать как ни в чем не бывало. Как тебе это?
Тишина. И потом извиняющийся голосок:
— Нет, очень уж не зрелищно. И приземленно.
— Приземленно? А меня какой-то сон не сон преследует, почти галлюцинация.
И я, временами так разволновываясь, что срывался голос, поведал ей историю альбатроса в курятнике.
Она молчала так долго, что я начал ее теребить:
— Алло, алло, ты слышишь?
— Слышу. Перевариваю. Это гениально.
— Что гениально?
— Это гениальный образ советского искусства. Курятник, куда заперли альбатросов.
Уж гениальный или не гениальный, но с этой минуты несчастный альбатрос перестал меня преследовать, как будто только и добивался, чтобы я рассказал о нем Музе.
Так что, это был вещий сон?!
После одурелого завтрака я двинул на улицу развеяться от всех этих потрясений. На лестничной площадке столкнулся с милой толстушкой из квартиры напротив, и мне сразу сделалось страшно и весело. Точнее, мне сделалось прямо холодно от страха, но этот страх почему-то меня смешил, и я понял, что нечаянно увидел мир глазами моей несчастной соседки. Они с ее тощим и полуседым хвостатым мужем Лешей были музыканты из какого-то неплохого оркестра, катались на заграничные гастроли, и однажды почти ночью она попросила у меня в долг триста евро — им почему-то не успели выдать. У меня по какому-то случаю они были, и она с тех пор здоровается со мной очень тепло.
На этот же раз она прямо светилась, не обращая внимания, что снизу была в одних трусиках.
С просветленной улыбкой она спешила поделиться радостной новостью: завтра Лешу хороним, у него от легких ничего не осталось, вы тоже проверьтесь, какая часть легких у вас еще есть, нам же объявлена необъявленная бактериологическая война, с нами ведет войну НАТО, это очень страшный вирус «дельта», они хотят нас всех истребить…
— Но этот вирус же и на них действует…
— Они носят маски. Вы замечали, у нас в подъезде летают белые волосы? Они могут проникнуть куда угодно — в мозг, в легкие, я же говорю: НАТО ведет с нами войну!
Все это с радостной улыбкой, в тоне веселой светской болтовни, и, когда я из нее вынырнул, меня снова обдало морозом.
Сколько, интересно, народу от этих дел повредилось? У нас в цеху мужики на полном серьезе обсуждают, что в прививках есть какой-то металл, от которого к уколотому месту прилипают ложки, что вместе с прививками вводят какие-то чипы, от которых все будешь делать по команде… И нет даже той простой мысли, сколько бы стоила каждая такая прививка. Зато сколько ученых слов наука подарила идиотам и какие средства связи! Раньше они спасались от холеры тем, что опахивали село на вдовах, а теперь роскошествуют в интернете — освободились от умников, сами врут и сами верят.
Пробравший меня мороз не вполне
