Лесной бродяга (рассказы и повести) - Чарлз Робертс

Благодаря столь мудрой тактике лисицы, ничто не угрожало ее норе, и рыжая красавица могла спокойно лелеять в ней своих детенышей. Уже много дней она не слыхала ужасного раскатистого лая собак, бегущих по следу, — прокусанная старым лисом лапа гончего пса пока еще не зажила. Из-за больной лапы гончий не выходил на охоту, а идти одному черно-пегому псу было лень; может быть, он опасался, что не сумеет отыскать и распутать следы. И когда однажды опять зазвучал чуть приглушенный распустившейся на всех деревьях молодою листвою знакомый дуэт — густой лай и заливистое тявканье — лисица была не очень встревожена. Она знала, что сколько бы собаки ни искали и ни вынюхивали, ее следов им не найти. Но она все же высунула из норы голову и огляделась. Потом она вышла наружу и стала сосредоточенно вслушиваться, приняв настороженную, неприступную позу и ничуть не выказывая того философско-насмешливого интереса, который всегда проявлял в таких случаях отец ее детенышей. Пока она так стояла, обнажив клыки, с горевшими зеленым огнем суженными зрачками, позади нее из норы показалось полдесятка острых мордочек и десяток шаловливых, зорких, невинно-хитрых глазенок. Звуки, доносившиеся из лесу, лисятам были совершенно неведомы. Но то, как воспринимала эти звуки мать, ясно говорило малышам, что в них таится какая-то опасность, что они отвратительны и ненавистны. Поэтому лисята не выбежали наружу и не стали допытываться, в чем дело, а остались на месте. Так, еще в начальные дни своей жизни, лисята услышали голос, который для столь многих из лисьего племени служит голосом смертной судьбы. По мере того как в теплых долинах и овеваемых ветром горах весна уступала место лету, а небесно-голубые краски далекого Рингваака становились темно-лиловыми от распустившейся древесной листвы, лисята, выползая из норы, все больше и больше времени проводили на воле и с каждым днем все больше и больше углублялись в чудесный, сияющий, широкий мир. Они знали об этом мире еще самую малость, но они попали в настоящую школу жизни, и уроки давала им самая строгая из учительниц — Природа. Сообразительные и догадливые, наделенные неистощимым любопытством, они, несомненно, принадлежали к числу лучших учеников Природы — они усердно зубрили ее уроки и редко подвергались наказаниям. Но даже и для них существовала своя дисциплина: Природа давала знать, что она сурово требует неуклонного подчинения ее законам.

По утрам, как только сияющее солнце согревало берег речки, мать — еще вялая после утомительной ночной охоты — вылезала из норы и с удобством располагалась на сухом суглинке в нескольких шагах от входа. Затем выползали из норы лисята, опасливо поглядывая вокруг, прежде чем отважиться на маленькую прогулку в светлый огромный мир. Мать блаженно дремала, положив на землю голову, раскинув лапы и повернув к солнышку белошерстое брюхо, а лисята с тонким младенческим тявканьем начинали всей оравой наскакивать на нее. Они кусали, трепали и тормошили ее до тех пор, пока лисица считала, что дети не преступили грань благоразумия, потом она стряхивала их с себя, вставала и, предупредив шалунов негромким ворчанием, переходила на другое место и снова ложилась. Для малышей это был знак того, что лисица играть больше не хочет. Они оставляли ее в покое и на несколько минут устраивали сумасшедшую свалку. Они возились, кувыркались и кусали друг друга, нарочно распаляя свою ярость; потом кто-нибудь из них, урча, с видом явного победителя, оказывался наверху копошившейся кучи — и это означало конец драки. Лисята, словно бы по уговору, вдруг разбегались в разные стороны — одни, высунув язык, ложились отдыхать, другие принимались исследовать чарующие загадки раскинувшегося перед ними необъятного пространства.

Все пятеро проворных малышей великолепно олицетворяли лисью породу: их рыжие шубки были яркого, густого оттенка; угольно-черные лапы лишены каких-либо пороков; чувствительные, пытливые носы так и ловили все, что плыло в воздухе; желтые глаза светились всею лисьей хитростью и сметливостью. Но среди пятерых был один, который во время драки неизменно выбирался на верх кучи, а по окончании драки всегда находил для себя какое-нибудь столь интересное дело, что ему некогда было лежать и прохлаждаться. Он был немножко крупнее своих братьев и сестер, шерсть его отливала ярче, а выражение его глаз чуть яснее говорило, что за ними скрывается мозг, способный к сильной работе. Именно он первым открыл, какое это удовольствие самому ловить в траве жучков и кузнечиков, хотя другие лисята занялись этим лишь по наущению матери. Именно он быстрее всех цапал и схватывал мышей и землероек, которых лисица живьем приносила малышам, чтобы они упражнялись в ловле. Он один из всего помета без всякой помощи со стороны матери научился выслеживать мышь, различая ее писк, если она находилась под каким-нибудь свалившимся деревом футов[8] за пятьдесят или более от норы, терпеливо и бесшумно подкрадываться к ней, залегать, в совершенной неподвижности выжидая жертву, а потом прыгать и с ликованием схватывать маленькое, серое, мягкое существо. Казалось, ему были с особой полнотой и щедростью дарованы те родовые, наследственные знания, которые обычно называют инстинктом. И в то же время он необычайно прилежно учился у своей матери, а мать, прилагая все свои силы и способности, неустанно учила лисят всему, что им следовало знать и уметь.

Пока лисята еще не окрепли, мать таскала им самую разнообразную дичь, крупную и мелкую, знакомя детей с богатствами леса. Однако крупную дичь, вроде зайца или сурка, она всегда приносила умерщвленной, так как живой заяц, сделав резкий прыжок, мог убежать, а неукротимая отвага и ужасные зубы сурка внушали опасения, что он схватит одного из своих маленьких мучителей и загрызет его. Серых куропаток, кур и других взрослых птиц, обладавших сильными крыльями, лисица приносила, предварительно сломав им шею, чтобы они вдруг не взлетели и не вырвались на волю. И лишь мелким птичкам и зверькам была дана привилегия участвовать в учебной тренировке лисят.

Однажды лисица притащила большую змею, осторожно, чтобы не раздавить, сжимая во рту ее голову, в то время как змея тугими кольцами обвивала лисице шею. На тихий зов матери лисята, кувыркаясь, радостно выскочили из норы, они горели нетерпением узнать, какой дичью их хотят порадовать. Но при виде черной, усеянной ржавыми пятнами змеи они в страхе отпрянули назад. Они отпрянули все, кроме одного — самого крупного и самого рыжего из пятерых; тот с рычанием кинулся на помощь матери, пытаясь сорвать с ее шеи черно-бурые кольца змеи. Старания лисенка были, конечно, тщетны. Но когда лисица, пустив в ход передние лапы, сама освободилась от змеи и скинула ее длинное тело наземь, рыжий лисенок смело прыгнул на загадочную тварь и, запустив в нее когти, помешал ей скрыться. В одно мгновение змея обвила малыша своими страшными кольцами. Лисенок удивленно завизжал, а остальные его братья и сестры в испуге отступали все ближе к норе. Но в следующую секунду, может быть, вспомнив, как держала змею в зубах его мать, лисенок ловко извернулся и схватил своего скользкого противника за то место, где голова соединялась с телом. Один яростный, лихорадочный нажим острых, как игла, молодых лисьих зубов, и позвоночник змеи прокушен. Тугие кольца обмякли и шлепнулись на землю. С гордостью поставив передние лапы на мертвого врага, юный победитель принялся трепать и терзать его, словно это была всего-навсего простая мышь. Теперь он познал, как надо расправляться с неядовитыми змеями. А поскольку в земле Рингваака гремучих или медноголовых змей не было, большего знать о змеях ему и не требовалось. Осмелев при виде столь легкой победы и убедившись, что змея не подает никаких признаков жизни, если не считать слабо извивавшегося хвоста, остальные четыре лисенка решили принять участие в трапезе, и скоро от змеи остались лишь разбросанные на земле огрызки.