Очарованье сатаны - Григорий Канович

Он не стал у нее допытываться, почему она пустилась в бега, хотя и догадывался, по чьей вине бежала, обхватил ее своими лапищами, помог забраться на жеребца, грозно раздувавшего ноздри, сам вскочил на него и, как удачливый охотник с добычей, поскакал с беглянкой обратно на хутор.

– Хоть у тебя тут на хуторе и не свои, но зато – чтоб не сглазить! – все живы, – сказал Ломсаргис, ссадив ее во дворе с лошади. – Давай раз и навсегда договоримся: больше никаких глупостей. Отдышись и дуй в коровник. Скоро полдень, а коровы еще не доены… Ладно?

Она взглядом согласилась, но тут же отвела глаза в сторону.

– И прости Пране… Она хороший человек, но Бог ей счастья не дал. -

Он вздохнул и вдруг добавил: – И любви… Всю жизнь она думала, что ее… эту самую штуку… можно купить за гектары и за пруд с карпами, и обижалась на тех, кто думал иначе. Прости ее, если она тебя из ревности или по дурости обидела. Есть такая присказка: кто прощает, тот в подарок от Бога лишний год жизни получает… – сказал он и, понурив голову, увел за собой строптивого Ритаса.

Через неделю после неудачного бегства Элишевы проездом из Каунаса в

Мишкине на немецком “Опель-Кадете” приехал в Юодгиряй дорогой гость

Тадас Тарайла.

– Я ненадолго, – заглушив мотор, объявил Тадас и облапил бросившегося ему навстречу Чеславаса. – Дела, дела, будь они трижды прокляты. А где тетушка?

– Малость приболела.

Ломсаргис провел его в горницу, усадил за стол, предложил затопить баньку и вдоволь после дороги попариться, но Тарайла вежливо отказался.

– В другой раз попаримся, в другой раз. Хлопот полон рот. Жизнь нашу новую после Советов налаживаем. Заморю червячка и отправлюсь дальше.

– Сейчас, сейчас. Ты посиди, а я быстро…

Ломсаргис куда-то исчез, но, как и обещал, вернулся быстро.

– В сей момент Эленуте тебе что-нибудь вкусненькое приготовит, – сказал он.- И Пране, когда проснется, к нам выйдет. Не можется ей, бедняге. Вы бы в Мишкине какого-нибудь приличного доктора скорей завели.

– Эленуте? – пропустив мимо ушей все, что касалось его тетушки и доктора, спросил Тарайла.

– Дочь Банквечера. Помнишь?

– О! Как же, как же! – Черные брови гостя взлетели, как напуганные ласточки, вверх. – Представьте себе, недавно Банквечер вернул мне костюм, сшитый им полтора года тому. Ничего не скажешь: загадочный народ эти евреи. Что бы с ними ни случилось, они в отличие от нашего брата всегда держат слово. Кровь из носу, но заказ выполни и отдай.

– Банквечер жив?

– Не знаю. Но по его просьбе костюм передали мне мои люди. В нем я и езжу на все совещания в Каунас.

Чеславас оглядел Тарайлу с ног до головы и поднял круглый, как опенок, большой палец.

– А вашу ученицу, кажется, когда-то звали не Эленуте, а как-то иначе, – как бы между прочим заметил Тарайла.

– Иначе. По твоему совету мы ее окрестили и дали наше, христианское, имя. Отныне она Эленуте Рамашаускайте.

– О! Эленуте Рамашаускайте! Очень красиво звучит! – промолвил

Тадас. – Но, если память мне не изменяет, крестить ее вам посоветовал не я, а тетушка Пране. Впрочем, это не имеет никакого значения. Она, кажется, до войны собиралась на Землю обетованную, в

Палестину?

– Собиралась, да не собралась.

– Как долго она уже у вас?

– Скоро два года. Я привез ее из Мишкине осенью тридцать девятого…

– О! Два года! Солидный срок. И как? Вы довольны ею? Не жалеете, что оставили?

– А чего жалеть? Эленуте по хозяйству помогает, ухаживает за Пране, не чурается никакой работы, – сказал Чеславас, дивясь допросу, который учинил дотошный Тадукас. В его гладких, обтекаемых словах было что-то пренебрежительное и настораживающее. Но Ломсаргис не подал виду, хотя у него внутри и зашебаршило какое-то смутное подозрение. Он и сам не мог объяснить почему, но ему вдруг захотелось, чтобы лощеный Тарайла не задерживался на хуторе, заморил червячка и поскорей убрался к себе в Мишкине на своей немецкой машине. Тот, кто добился большого чина, вспыхивало у Чеславаса в голове, всегда ставит родство с властью выше родни по крови. Что для такого честолюбца по сравнению с ней, с этой желанной властью, значит какая-то хилая деревенская тетушка?

– Это хорошо, что вы ее крестили, что она помогает по хозяйству, но осторожность еще никому не приносила вреда, – сказал Тарайла и наставительно глянул на оторопевшего Ломсаргиса.

– Ты что, Тадукас, имеешь в виду? – укрепившись в своих смутных, но не беспочвенных подозрениях, спросил Чеславас.

Гость не успел ответить. В горницу с подносом вошла Элишева и стала расставлять на столе еду и напитки – яичницу на сале, соленые боровички, творог, мед, ржаной хлеб с тмином, клюквенный морс, графинчик с пшеничным самогоном.

– О! Какое роскошество! – восхитился Тарайла и обратился к

Элишеве: – А ты… ты здорово похорошела! В деревне просто красавицей стала.

– Спасибо за комплимент. Если еще чего-нибудь пожелаете, кликните. -

Она поклонилась и решительно направилась к выходу.

– Гордячка! – бросил Тарайла, когда Элишева вышла, и предложил

Чеславасу: – Чем время терять, давайте выпьем за встречу.

И сам разлил по рюмкам самогон.

Они чокнулись, синхронно опорожнили рюмки, крякнули и закусили.

– Вы спрашиваете, что я имею в виду, призывая вас к осторожности? – поддев вилкой боровичок, произнес Тарайла. – Странно, что вы сами этого не понимаете. Без предисловия тут не обойтись. Поверьте, я никогда не был ни другом, ни врагом евреев. Шесть веков мы жили с ними вместе. – Он отправил ядреный боровик в рот и стал медленно и аппетитно его пережевывать. – Но русские и немцы нас навсегда с ними рассорили. И мира, я думаю, между нами уже никогда не будет.

В какую древность забрался, с неприязнью подумал Ломсаргис, глядя, как на холеных щеках племянника ходят желваки…

– Короче говоря, я не зверь, я не против евреев. Но сейчас, к сожалению, мы не хозяева своей судьбы, а только исполнители, которые должны выполнять чужие приказы и угождать тем, от кого зависим. Чего греха таить, частенько мы и приказов не ждем и опережаем самих хозяев.

– Но причем тут Элишева?

– А вы представьте на минутку, что будет, если вашу Эленуте

Рамашаускайте, усердную работницу, милое создание, пусть и трижды крещеную, кто-нибудь выследит и донесет куда следует. Например, мне, бургомистру Мишкине… Что, по-вашему, в таком случае я должен буду делать? Молчать, притворяться, что ничего не знаю, или тут же за ней и за вами с Пране послать на хутор своих людей? Видит Бог, мне не хочется быть вашим палачом. Хватит с меня и других грехов.

– Где же, по-твоему, выход? – Ломсаргис налил себе рюмку вне очереди и залпом выпил ее.

– На такой вопрос сразу и не ответишь. Попробую поговорить с ксендзом-настоятелем. У него большие связи в церковном мире. Его дядя – архиепископ Жемайтии Балтакис.

– А чем может помочь архиепископ Балтакис?

– Чем? Пристроить новообращенную Эленуте Рамашаускайте в какой-нибудь женский монастырь. Например, в Тельшяй к сестрам-казимириткам.

– Эленуте – в монастырь? К сестрам-казимириткам? – Ломсаргис придвинул к себе графинчик и налил доверху третью рюмку. Ему вдруг показалось, что Тарайла эту комбинацию с монастырем обдумал раньше и, может, завернул в Юодгиряй неспроста, а для того, чтобы проверить, оставили Ломсаргисы еврейку на хуторе или ее уже тут давно нет.

– Среди сестер-послушниц она будет в полной безопасности. И вам не надо будет прислушиваться к каждому скрипу и шороху. Как только получу от ксендза-настоятеля положительный ответ, я прикачу и сам отвезу ее в монастырь. А сейчас, как говорят наши благодетели, ауфвидерзеен… Дела, дела, будь они трижды прокляты.

Он поднялся из-за стола, поддел вилкой на прощание еще один боровичок, но тут, шаркая щлепанцами, в длинной ночной рубахе и халате из спальни выскользнула заспанная Пране.

– Тадукас, – плаксиво прошептала она, – а мне никто не сказал, что ты приехал…

– Тетушка! Родная! Как я рад, что снова вижу вас! Как я рад! – распушил перед ней хвост прекраснодушный племянник.

– Пока, Тадукас, ты меня еще видишь, но кто знает, что будет со мной завтра… – Пране осеклась и зашелестела халатом, который все время непослушно распахивался.

– Ну уж, ну уж! Все, тетушка, будет хорошо. – Тарайла подошел к ней и губами приложился к ее бескровным, изрезанным морщинами щекам.

– Уже уезжаешь?

– Уезжаю, уезжаю, – нараспев сказал племянник, будто собирался ее убаюкать. – Но скоро еще раз приеду и уж тогда пробуду у вас подольше…

– Смотри – не опоздай на мои похороны, – разочарованно пробормотала

Пране.

– Вы, тетушка, еще всех нас переживете. Вокруг такая тишь, такая благодать, только живи и радуйся. Сам бы тут охотно поселился, да служба не позволяет.

Ломсаргис не вмешивался в их разговор, но, когда Тарайла по-военному одернул пиджак и направился к двери, громко его окликнул: