Письмена нового времени - Андрей Рудалёв

Все потуги русской секулярной мысли всегда сводились к формулированию и попыткам создания альтернативного мироустройства в противовес Боготварному миру (радикализм Эпштейна из той же области), что и вылилось в конечном итоге к принятию социальной псевдорелигиозной модели.

Революция — есть пародия, обезьяна преображения, схожая с ним по форме, она несет не созидание, а хаос множественности, уводит в судорожном скачке от искомого прошлого. «Революция есть именно порождение срединного гуманистического слоя человеческой природы».[69]

С.А. Аскольдов в статье «Религиозный смысл русской революции» отмечает, что установленное веками равновесие святого и звериного в русской душе нарушили новые гуманистические веяния последних столетий отечественной истории.[70] В гуманистических идеях, искусственно прививаемых России еще с 18 века, содержится разрушительный вирус — образец утопии, т. е. руководство по деструктивному скачкообразному движению, мятежности, революционности. Обратили внимание на человека, навязав ему высшее, сверхчеловеческое достоинство, и, как следствие, отвратились от Бога, совершенно забыли, что познание человека, осознание его величия всегда происходило через приобщение к Божественному совершенству, которому человек есть «образ и подобие», т. е. неразрывно связан. Тут же вспоминаются провидческие слова Ф.М. Достоевского о ситуации, когда идею Бога насильственно убрали из сферы человеческих интересов. Все возможно, ибо это Все забыто, остается лишь одно ничто, смерть, нисхождение в прах, горы трупов в последнем акте трагедий Шекспира. Секулярная мысль в России нашла наиболее показательное свое воплощение в ГУЛАГе — яркой иллюстрации тезиса о гуманистическом людоедстве.

Задача современного общества должна состоять в спокойном отходе от идей моделирования различных вариантов развития и возвращении в то древнее, но отнюдь не ветхое гнездо, из которого все мы в свое время выпали — в вечнообновляющееся, вечномолодое прошлое.

Преображение — умаление, отвержение секулярного, уход от общества, мира к «я», любовь, обретение религиозного, новая жизнь в любви, «новая земля и небо» — искомый синтез снятия противоречия между «я» и «мы», частным и общим — боли и тоски русской культуры.

Мир — лествица, возводящая к Богу, движение по ней происходит по принципу метаморфозы, преображения: каждая новая ступень переводит в новое качество. На этом пути важны все этапы, весь процесс. Обозначение лишь только цели, высших ступеней ведет к порушению всего пути, идея которого сведется к бессмысленной погоне за мифическими идеалами, миражами.[71]

Беда России в том, что ее всегда пытались поместить в какие-либо рамки, навязать ей ту или иную радикальную концепцию развития, причислить ее к тому или иному лагерю, совсем забывая, что она не то и не то, не Европа и не Азия, и даже не их смесь.

Беда в том, что за ворохом рассуждений о стране мы начисто забыли ее истинное лицо, попеременно напяливая на нее всевозможные скоморошьи рожи.

Мы в России то и дело наблюдаем борьбу художественных условностей, искусственно-теоретических представлений о мире, часто являющихся предельно субъективными, продуктом творческого воображения и, с другой стороны, — реальности, неподвластной законам и кодифицирующим понятиям человеческой логики живой жизни. Здесь необычайно силен творческий импульс, который часто из созидательного процесса превращается в разрушительный, гибельный.

Россия в своем настоящем удивительно напоминает лермонтовского Печорина, в описании которого автор выделяет черты мужчины, женщины, ребенка, лошади, и никто не может с уверенностью сказать, кто он есть на самом деле: демон, ангел или просто человек, и что он несет: добро, зло или он выше этих категорий, «по ту сторону»?

За бесконечной вязью различных теоретических концепций мы совсем забыли о России, какая она есть на самом деле, истинная, настоящая. Ее лицо мифологизировалось, сделалось уродливым, безжизненным. Окончательно возобладали представления о ней из сферы фантазии — помутнела ее позолота.

В этом забвении себя, в потере своего прошлого коренится самая большая опасность, которую можно представить как движение от «кто» в «никто» по примеру концевой рифмы стихотворения М.Ю. Лермонтова «Нет, я не Байрон».[72] Начиная со знаменитой теории «Москва — III Рим» открывается эра теоретического постулирования и салонно-косметического перекрашивания лица Руси в русле идей русского национального мессианизма. Этот уродливый мертвенный гипс, то и дело налипающий слоями, отвращает Россию от настоящего ее предназначения — идеала гармонизации, примирения народов, собирания их в одном общем походе к Господу с покаянной мольбой.

В основе всей русской культуры — жертвенное начало. Она постоянно растрачивает себя во имя другого (образ любящего горящего сердца из стихотворения Пушкина «На холмах Грузии»). Отсюда — уникальность России, собирание земель которой всегда производилось по принципу добровольности. Жертвенное, или иначе, любовное начало… Не случайно на Руси популярен образ Богородицы — олицетворение земного идеала силы любви, реализующей любовь к Богу, любовь к ближнему и материнскую любовь к сыну.

Беда не в дуализме культуры, не в шатании ее из стороны в сторону, а в подмене одного «положительного» полюса другим (вспомним слова Христа о пророках в овечьих шкурах). То, что Эпштейн называет зарождением секулярной культуры в России, есть лишь изнанка, пародия на религиозность. Секулярный ширпотреб принимается на веру в качестве последнего слова культуры на пути к своему апогею. Что же имеем? Вместо утверждения национального своеобразия — безликий экуменизм, вместо стремления ввысь к Божественному — тезис о необходимости уменьшения удельного веса религиозного в жизни.

Пророческие интуиции будущего, медиатором которых является Эпштейн, роднят его с взглядами Л.Н. Толстого, для которого, по словам Н. Бердяева, характерно умаление личностного начала и «духовных реальностей», взамен чего предлагается уравновесить всех и вся в безликой и безличной божественности.[73] Доминирование сугубо нравственных, этических оценок, обожествление понятия «добра» (см. работу Л. Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ницше») ведет к уничтожению всего личностного, самостоятельного (судьба Анны Карениной и людоедская улыбка Мадонны, человеческое, слишком человеческое): «принятие толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода».[74]

Истинное, живое заменяется грубой подделкой, математической формулой, хлесткой аксиомой на подобие «Москва — III Рим» с ее языческим заклинанием «…а уж четвертому не быть». Подобное противоречие между формулой и жизнью показано у Достоевского: идея всеобщего блага, добра становится абсолютом, вставшим на место Бога, под тяжестью удара которого погибает безвинная Лизавета — Россия, не вписавшаяся под критерии абсолютного, и потому подогнанная под стандарты прокрустова ложа. Ей насильно навязывают ту роль, к которой она совершенно не предназначена. О ней говорят с приставкой «сверх», а она простая, земная, тихо любящая: «Увлечение Россией воображаемой помешало нам рассмотреть как следует Россию действительную и, что еще хуже, русскую национальную идею; духовный облик России хронически заслонялся фантастической грезой «народа — богоносца».[75]

Теория «Москва — III Рим» — русский национальный мессианизм — не что иное, как следствие духовного отпадения России от первоначального пути, результат действия человеческой гордыни. Это одна из первых утопий на русской почве (одну из последних мы пережили совсем недавно).

Для России не свойственно осознание и пестование национальной исключительности, единственности. Да, это Богоизбранная, обетованная земля (как, впрочем, любая другая), но только миссия ее особая и сильно разнится с крикливым рупором истины. Россия — это, в первую очередь, мать, которая одинаково страдает за всех родных и неродных детей. Россия — материнская защита, покров Богоматери над всем христианским миром, ее призвание — дело смиренной жертвы, вечной заботы и попечения о всех. Народы, которые она берег под свое крыло, вовсе не обезличиваются а, наоборот, сохраняют свою индивидуальность, не ущемленную целым.

Если попытаться рассмотреть за реальными событиями истории действие глубинных мистических процессов, смотреть на нее, как на книгу, на листах которой проступают священные письмена, можно увидеть свершение трех важнейших символических дат, хотя и несколько разбросанных во времени: тысячелетие крещения Руси, пушкинский юбилей, 55 лет со дня Победы. Все они вместе есть три столпа, проступающие через плотный асфальт непризнания, на которых основана и держится Россия и русская культура: религиозность — просвещение (можно сказать, что вся ее культура пошла с азбуки) — и миссия защиты, покрова над миром, принципиальное отсутствие агрессии и. агрессивных стремлений (вспомним, что во главе небесного воинства, охраняющего русскую землю, стоят святые страстотерпцы, непротивленцы Борис и Глеб).