Письмена нового времени - Андрей Рудалёв

1. «в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И — нереализованность идей, мечтаний. Во-от… Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей»;

2. «своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного… И я это не утаиваю»;

3. «проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всем ее многообразии»;

4. «главное в новом реализме — достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда»;

5. «основа у нового реализма документальная, но форма вполне художественная».

Комментарии здесь, я думаю, не нужны, формулировки и так достаточно прозрачны.

Рассказ завершается тем, что не раз и не два повторялось в произведениях Романа Сенчина: «Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего… Описать — не поверят, скажут: сгустил… Да, выпить двести граммов, закусить котлетой. Только бы столик свободный оказался. Или стул, по крайней мере. Всунуться с тарелкой и рюмкой. Передохнуть и — домой. Там тоже что-нибудь произойдет».

В принципе это и есть квинтэссенция «нового реализма»: «Там тоже что-нибудь произойдет». В ней сосредоточена открытость жизни, вера ей. Но это не абсолютизация реальности, не слепое фатальное движение по порогам жизни, скорее поиск. Поиск возможности выхода из бесконечно повторяющегося круговорота, прорыв привычного причинно-следственного хода вещей, а значит преображение этой самой реальности.

«Новый реализм» — это не оформленное нечто, а формирующееся и берегов пока у него действительно нет.

«Хрупкость и неявность манеры письма молодых — отмечала Юлия Качалкина в своей заметке «Купание красного быка», посвященной одному из липкинских Форумов молодых писателей («Октябрь», № 5, 2004). — Зерна есть, и они — тверды. Но до обретения Формы в ее сакральном значении еще далеко». Эта настороженность в оценках вообще типична. Однако, с другой стороны, становление новой литературной формации происходит, в отличие от предыдущих поколений не самозамкнуто, не кланово, ее токи охватывают весь литературный ландшафт. К слову, по мысли Романа Сенчина и некоторые представители старшего литературного поколения дрогнули перед решительной барабанной поступью колон «новых реалистов»: «многие писатели старшего поколения тоже стали писать более исповедально. Например, «Третье дыхание» Валерия Попова, несмотря на ряд недостатков, можно считать наглядным примером нового реализма».

Выходит «исповедальность» — также черта этого феномена. Действительно, особая исповедальность от «Чернильного ангела» до «Третьего дыхания» нарастает у Валерия Попова. Чувствуется, что она ему становится все важней. Грустный, унылый, казалось бы беспросветный роман «Третье дыхание». Россыпи мучительных страниц, ждешь того момента, когда все это закончится, чтобы с чистой совестью закрыть книгу. На самом деле, что мешает мне забросить книжицу в дальний угол, а герою сбросить ярмо прежней жизни, начать жить жизнью новой, то есть для себя? Что мешает расчистить холодильник от гниений, твердо заявить о своих интересах девяностолетнему отцу и престарелой алкоголичке жене? Взять и выстроить хотя бы домашний мир под себя. Но этого он не делает, кажется, что из-за слабости, или как сказал врач из-за неимения «морального веса». Создается ощущение, что на героя накинуты какие-то ветхие одежды, и стоит их скинуть, жизнь полностью изменится. Лично я, читая, опасался закрыть книгу в том же тягостном состоянии, тем более, что оно как бы предполагалось. Но в финале все по-другому. Маленький просвет и значение предыдущего полностью меняется: «Хочешь знать, я с того только и начал тебя воспринимать, когда увидал, как ты к отцу и Нонке относишься!» — сказал главному герою его друг. Все, открылось «третье дыхание», которое не просто дает новые силы, но преображает. Одного этого достаточно, чтобы коренным образом поменять ощущение от всего текста.

Я бы на свой вкус добавил еще одну важную краску в палитру «нового реализма». Документалист — да, исповедальность — ради Бога, фиксация мельчайших моментов современности — соглашусь. Но для чего это все вместе взятое взаимодействует в художественном тексте? Читая того же Валерия Попова, я, кажется, уяснил одно упущение в этой формуле: в произведении должно быть показано преодоление, преображение всей этой действительности, выход через ветхие ризы прогорклой жизни к осознанию важнейших аксиологических констант, к торжеству позитива. В этом случае все становится понятно и объяснимо, ведь тот же классический в формулировке «критический реализм» не только ниспровергал существующий порядок вещей, как Базаров резал лягушек, но и обозначал путь к ценностным категориям, перекинул мостик к традиционной христианской культуре.

Ощущение необходимости «нового реализма» возникло еще и потому, что художник был дезориентирован, он перестал даже помышлять о преобразовании, изменении этот мира, который каждый день предстает перед ним в своей наличности, отказался быть его пастырем, врачевателем, учителем. Литература, видимо следуя какому-то своему инстинкту самосохранения, облюбовала в качестве сферы своих жизненных интересов посюстороннее, полностью погрузилась в эмпирию, где штампуют довольно добротные тексты-лайт, тексты поп-корны, трехкорочные сухарики с различными вкусовыми добавками. На мир трансцендентный она и не претендует. Она, можно сказать, захлебнулась этим миром. Художник всецело разочаровался в своих творческих способностях по преображению, какому-то влиянию на мир и полностью сконцентрировался только на листе бумаги, экране монитора, на котором он выводит какие-то забавные ни к чему не обязывающие знаки. Он нашел для себя единственно достойную функцию: всецело следовать за перипетиями, изменениями этого мира, фаталистически плыть по его течению, скрупулезно фиксировать все его деформации. Мир этот объявлен высшей объективной данностью, против которой смешно что-то возражать, надо лишь скрупулезно фиксировать его проявления и эманации в художественном произведении. Это обвинение и в адрес «нового реализма», если он застопорится на месте, если не взрыхлит, не взбудоражит почву, на которой взметнется вверх литература.

Можно говорить о другом реализме, который уже на пороге. О реализме в средневековой трактовке этого понятия, как ориентацию на высшую запредельную реальность. «Существующие ныне искусства, в величайших своих произведениях схватывая проблески вечной красоты в нашей текущей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают ощущать нездешнюю, грядущую для нас действительность» — отметил в своей программной работе «Общий смысл искусства» философ Владимир Соловьев. Смысл художественного творчества, по его мнению, состоит в том, чтобы «одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь». Это перспективы преображения того, что мы сейчас называем «новым реализмом», это то, к чему должен привести весь тот опыт, то знание о современности и проекции в ней вечности, которым напитываются сейчас наши писатели. Разве не к этому интуитивно стремится Саша Тишин герой романа Захара Прилепина «Санькя»?

Как-то критик Валерия Пустовая в рецензии на книгу Дмитрия Новикова «Вожделение» («Семга именем Его», Новый мир» 2006) отметила очень важное свойство его художественного мировосприятия: страсть, как средство познания жизни. Новиков не мыслитель, он не орудует рационалистическим скальпелем, он не отстраненный созерцатель, а напряженная струна, нерв. Пространство его рассказа — без преувеличения трансляция внутреннего мира писателя, пусть зачастую движимого бессознательным, стихийным чувством, но искренним и правдивым. Именно эта изначальная искренность рассказов Новикова дает основания считать, что они достигнут своей цели — выявление смыслов затертых, потерянных, забытых.

В новой молодой литературе нет мыслителей. Текст рождается через надрыв, через, боль, через взрыв, сильную эмоцию. Хаотичный, дискретный мир собирается по крупицам, и он пока практически не подвергается анализу. Молодая проза реализует древнюю максиму «познай самого себя», и через свой внутренний мир автор восходит к миру внешнему. «Я» писателя это не реализация крайнего индивидуализма — это исключительное средство познания мира.

В ситуации потери ценностных ориентации, зыбкости этико-эстетических ориентиров практически единственным адекватным средством восприятия мира можно считать личные пусть не всегда осмысленные, отрефлексированые ощущения и переживания автора. По отношению к ним все прочее является переменной, акциденцией.