Ловушка Пандоры (СИ) - Кузнецов Стас

Матфей испугался, что она сгорит. Попытался дотронуться. Свет не жег, он был теплый, уютный…. Свет был частью ее самой.

Матфей перевел взгляд на группку людей, что стояли на входе в кухню. В груди у каждого пылали огоньки — у кого — огненным ядром, у кого — маленьким солнцем, но никто так не сиял всем существом, как Аня. Зачарованный этим светом, он не хотел отводить от неё глаз. Ему было по странному хорошо, и, вместе с тем, по странному плохо.

— Зачем ты здесь? Мне это не по душе, — тихо сказала она, взяв кружку у мажора, но из-за того, что руки дрожали, вода расплескалась. — Матфею бы это не понравилось, — её свет всколыхнулся, повеяло холодом.

Матфея пригвоздило к месту, страх пополз по загривку. Ощущения были знакомые. Он взглянул на мажора и вздрогнул. Он уже видел такое дерьмище, совсем недавно видел. Только видеть эту хрень в смерти — это одно, и совсем другое — в живом человеке, который находится рядом с Аней.

— Если ты про парня в ящике, то ему плевать — он труп, ты ж медик, знаешь, что значит труп. Или у тебя и на этот счет есть открытия?

Матфея рвало на части. Одну тянуло к свету, а другую — в дряхлую паутину серости мажора.

— Беги, — попросил он, но Аня оставалась на месте, и он вынужден был оставаться с ней. Оставаться между тем, что он есть и тем, что его нет.

— Что тебе нужно от меня?

Матфею тоже было интересно, что этой твари нужно от Ани, но тварь проигнорировала вопрос.

— Он — тупиковая ветвь эволюции. Оглянись, его хата — немногим лучше дешевого ящика, в котором его закопают. Какая разница как гнить — в земле или на земле?

Матфею хотелось вырубить мразь, но вместо этого мразь вырубала его. Он бы растворился в его серости, но Анин свет держал. И он держался за этот свет, пытаясь придумать, как спасти её.

— Тогда всем пора в землю…

— Тебя заводит эта тема? Хочешь мертвечины? — издеваясь предположил мажор. — Я готов к экспериментам.

— Отвяжись! — яростно выдохнула она, и плеснула остатки воды ему в лицо. Перед мажором услужливо мелькнул фак, изображенного на кружке Морти. Кружка выпала из её дрожащих рук и разбилась.

Матфей никогда прежде не видел, чтобы Аня так злилась.

Из комнат повыныривали любопытные лица.

Мажор спокойно достал салфетки и вытер лицо. Кишащая бездна внутри него, зашипев, отползла подальше. В ее серости мелькнуло розоватым светом что-то живое, и Матфею на миг стало легче.

— Камон, еще раз, и получишь сдачи, — ровный голос мажора не вызывал никаких сомнений, что получит.

Аня покраснела, казалось, сама испугавшись своего поступка. Быстро собрала осколки.

— Отвяжись, — повторила она уже спокойней.

— Да, изи, только это возьму на поглядеть, — в руках у мажора был комикс. Его, Матфеев, неоконченный комикс.

— Отдай! — возмутилась Аня.

— Анька, может, ты проявишь уважение к покойному и перестанешь скандалить?!

К ним решительно подошла Алёна. С негодованием зашипела на Аню, умудряясь при этом строить глазки мажору, поправляя волосы и хлопая накладными ресницами. Матфей хорошо помнил Алёнину манеру обольщать. Он бы и разозлился, но силы даже на праведный гнев не осталось.

— Гоу, мы уходим, — сказал мажор и, сунув Ане комикс, потащил её за собой. — Пойдём, я отдам твоё барахло.

Аня недовольно зашипела, но сопротивляться не стала.

В глазах у Матфея еще какое-то время двоилось. Затем зрение постепенно приходило в норму. Эмоции оттаяли, заныли. Тело же затекло так, что не торопилось возвращать себе активность.

Ему бы защитить её, хотя бы в этот раз, не бросать одну в лапах очередного чудовища. Притягивает она их, что ли?

Проклиная собственную немощность, он давился злостью и отвращением к себе. Приходилось признавать свою трусость и слабость, потому что даже если бы он смог, он бы не кинулся за ними сейчас. Ему не хотелось, чтобы эта серая мразь слопала то, что от него осталось. И что хуже всего — он сомневался, что его помощь вообще Ане нужна — он ревновал.

Когда способность двигаться вернулась. Он, больше не желая смотреть на этот цирк, вышел на лестничную площадку.

Глава 5. Я не пассионарий (часть 2)

Нажраться бы сейчас в говно и вообще забыть, не думать обо всем этом.

На площадке было накурено и воняло водкой. Смог стоял такой, что любой Лондон сдох бы от зависти. Свет давала маленькая лампочка, тускло выхватывающая сутулую фигуру мужика, сидевшего на ступеньках. Потрепанная кожаная куртка выглядела до боли узнаваемой. Сколько же этой куртке лет или такую же купил?

За годы, что Матфей не видел его, отец практически не изменился. Все тот же запах табака и горьковатого пота. Всё та же колючая щетина. И шрам на щеке от волчих когтей. Только по волосам неровно пробежала седина, да на лбу залегли глубокие складки.

Отец сидел, свесив голову на грудь, и судорожно сжимал сигарету в массивных пальцах. Сигарета казалась крошечной. Она тлела и крошилась обжигающим пеплом в его большие мозолистые руки с глубокими линиями на ладонях. Вторая рука лежала на ополовиненной бутылке водки.

Дверь открылась. На площадку вышел священник. В нём скорбь и достоинство находились в приятном балансе и невольно располагали Матфея, хотя он и не любил слуг церкви.

— Будете? — насмешливо спросил отец, кивнув на сигарету в руке.

Он не просто выпил, а уделался в говно, едва языком ворочал. А ведь он с тех пор, как в веру ударился, только красное вино пил и только по церковным праздникам.

Священник отрицательно покачал головой.

— Скоро гроб будут выносить. Сходите, попрощайтесь с сыном, — тихо сказал он, кладя руку на плечо отцу.

— Нет, — отозвался отец, стряхнув руку священника. — Живым… — поднес сигарету и жадно затянулся. — Живым запомню.

Священник огляделся в поисках того, что можно было бы подстелить под пятую точку. За батарею кто-то услужливо напихал агитационных газетенок, которые в избытки штамповались к выборам. Священник, вытащив одну, положил её на ступеньку и сел рядом с отцом, прямо на моську одного из кандидатов.

Помолчали.

— Не убивайтесь так, — посоветовал батюшка.

Отец сжал кулак так, что пальцы побелели, и заговорил.

— Шке-е-ет, — растянул он, — мало я его порол в детстве. Мы с ним ладили, пока он мелким был. С роддома привезли, помню, такого некультяпистого, я даже боялся его пальцем тронуть, сломать боялся головастика. С неделю обвыкал, что он мальчик с пальчик. А потом как обвыкся, так он с рук моих не сползал. Ладили-ладили, а потом разладили. Ему было двенадцать. Прикинь, он чучел моих сжег. Я пришел домой, а он стоит, смотрит волчонком с неприкрытой ненавистью. Оказалось, взял в гараже бензин и сжег. Так охоту ненавидел. Вроде парень, а… А вот дочка у меня, та, наоборот, охотницей растет. А этот — будто не мой, от матери жалостливый…

— Сейчас можно себя простить, он простил.

— Это тебе твой бог сказал, что простил? — зло тыкнул отец священнику, затушив очередной бычок, в стоящую рядом жестяную банку из-под кофе, и прикурил новую сигарету. — Не-е, у него такой стержень был, не простил и не простит! Я до крови тогда его выпорол. А он и не пикнул. Можешь такое представить? Двенадцать лет и не пикнул, чертенок. Потом не разговаривал со мной месяц. Я его тогда и потерял из-за поганых чучел. Казалось, мелочь, а с тех пор изменилось в нем что-то ко мне….

Матфей вспомнил тот день, и снова кольнула прежняя обида и боль.

Он тогда гулял с пацанами и встретил папку. Хотел подбежать поздороваться, но папка был не один. Он шел под руку с молоденькой девушкой, она везла коляску с ребенком и звонко чему-то смеялась.

Матфей не мог поверить глазам, он будто оцепенел и все смотрел, смотрел на эту сцену, не веря себе. Отец наклонился и, бережно обняв незнакомку, осторожно поцеловал её в кончик носа. Еще вчера Матфей видел, как точно так же он целует маму! Все внутри перевернулось. Между тем отец взял из коляски ребенка, судя по обилию розовых рюш — девочку, и чуть подкинул её в воздух. Девочка залилась смехом. Образцовая семья, как в голливудской идиллии.