Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева

не спуская глаз с ворот дома, подмечая шумы, доносившиеся из сада, что-то ел, сидя на корточках, из промасленного пакета. К трем часам ему, наконец, повезло — к воротам, обдав бродяжку водой, подъехал новенький шевроле и остановившись напротив дома 8, дал три коротких гудка. Вскоре на дорожке сада застучали каблучки и в калитке появилась она — в черном длинном плаще из мягкой лайки, наброшенном нараспашку поверх коротенького, обтягивающего изумрудного костюма. Арабчонок застыл, разинув рот и выронив стопку газет. Его восхищенные глаза, подобно объективу кинокамеры, жадно запечатлевали детали этого явления — взмах головы, откидывающей назад распущенные длинные волосы, изящный жест руки в зеленой перчатке, подхватившей подол плаща перед тем, как нырнуть в распахнутую галантным манером дверцу автомобиля. Это, несомненно, был Феликс и он увез, ловко развернувшись под носом оторопелого бродяжки, прекрасную Антонию.

Что за призраки витали в тот миг над переулком, наслаждаясь устроенным спектаклем? Цыганки Веруси, Александры Сергеевны? Или воспоминания Алисы заставили повториться через полстолетия тот памятный эпизод — встречу прелестной наследницы Грави-Меньшовых с арабским изгнанником Филиппом? Встречу, изменившую их жизнь.

Правда, тогда был май, а юная Алиса отправилась прогуляться со своим новым знакомым — бездомным беженцем-аристократом. Но то что можно потрясти любого очевидца этих сцен, если бы таковой нашелся, заключалось в невероятном сходстве действующих лиц: Антония являла собой копию Алисы, а Бейлим — вылепленный Динстлером, до странности точно повторял облик Филиппа. К тому же, как тогда Филипп, он понял, что сражен любовью навечно…

…Антония давно перестала задумываться, какие чувства связывают её с Феликсом. Его внимание могло польстить любой, знающей себе цену женщине, особенно принадлежащей к миру искусства. Последние два года имя молодого художника не произносили иначе, как с восторженным придыханием. За ним признавали удачливость, неординарность и вообще глобальную исключительность. У Феликса — «Летучего Голландца» все было необыкновенным — происхождение, биография, талант, характер, внешность. Он прошумел с весеннего римского квадриеналле, собравшего цвет художественного авангарда. Среди невообразимых и все же уныло повторяющих друг друга изысков концептуалистов колдующих с сочетаниями отходов и плодов современной цивилизации, с ржавыми трубами, битыми унитазами и газовыми горелками «Летучий Голландец» Феликса Картье выглядел трогательно безыскусным, старомодным и вместе с тем, угрожающим. Трехметровое, парящее под сводами зала облако лебединых перьев, сверкающих опасной отточенностью стальных бритв. То ли мертвый корабль, то ли поверженный ангел. А скорее всего — порождение иной цивилизации, извергающее нечто из зияющей разверстой утробы.

Феликс получил кучу призов, став желанным гостем богемных тусовок и выставок. Со свойственной ему спокойной открытостью он сообщил, что воспитан адвентистским приютом, подобравшим трехмесячного младенца в окрестностях Женевы после потрясшего всех пролета над ними «летающих тарелок». Видимо благодаря этому биографическому факту тема «летучести» не давала покоя художнику Картье. Коллекция одежды, сделанная им для дома «Кристиан Диор», называлась просто «Эй, полетели!». В ней был изыск, стиль и какая-то привораживающая простота: ткани одевали силуэты манекенщиц, делая их невесомыми, крылатыми, а отдельные детали — с «космическими мотивами», то ли пугали, то ли настораживали. Если использовать высказывание мэтра, заявившего, что «мода — это всегда война», то Феликс развернул свои боевые действия на территории балетных костюмерных и ракетного полигона, отбивая плацдарм как у сторонников классики, так и у авангардистов.

Антония, показавшая в его коллекции три костюма, была возведена Феликсом в «идеал». Подобно Гордону Крэгу, назвавшему когда-то Айседору Дункан порождением своей художественной фантазии, Феликс сообщил в интервью успешного просмотра:

— Антония Браун — плод моего вымысла.

Их стали часто встречать вместе в тех кругах, куда попадают только избранные. Презентации, коктейли, выставки, премьеры, аристократические приемы украшала своим присутствием эта прекрасная пара. Феликс был молчалив, замедлен в движении и очень скульптурен.

Он словно находился в полудреме, витая далеко от обыденных впечатлений — от «интересных знакомств», накрытых столов, ажиотажно-сплетенной шумихи. Он всегда был немного «над», созерцая невидимое широко раскрытыми светлыми глазами и держась за локоть очаровательной спутницы, словно слепец за поводыря. Антония проплывала со своим «летучим Голландцем» среди светской суеты, роскоши, блеска, гремучих интриг и увлекательных скандалов, не замарывая от повседневной дрязги белоснежных перьев. Феликс предпочитал, чтобы Антония носила белый цвет, больше он ни на чем не настаивал. Это касалось общения с окружающими, деловых контактов и даже поведения в интимной жизни: став любовником Антонии, Феликс сразу же подчинился её инициативе, поддерживая тот режим встреч и страстных приливов, который диктовала его прекрасная дама. Мог ли он назвать Антонию возлюбленной без попытки снизить старомодную выспренность этого определения абсурдно-многозначительными прилагательными типа «фосфоресцирующая», «трансцендентальная»?.. Вероятно, имидж романтического влюбленного просто был, но в стиле Феликса. Но Антония и не требовала от него такой игры. Иногда близость с «Летучим Голландцем» льстила её тщеславию, иногда ей было скучновато и казалось, что рядом просто никого нет. Ведь нельзя же принимать всерьез неподвижное изваяние с отрешенными холодными глазами, созерцающими какие-то невероятные, гениальные сны? Бывало, что за вечер, проведенный наедине, они обменивались лишь парой фраз.

В такие моменты Антония знала, что стоит ей растормошить, разговорить своего кавалера и он охотно подыграет, разгораясь от её огня. Но вот огня-то ей стало не хватать, и почему-то совсем не хотелось провоцировать Картье на безрассудство.

После длинной полосы неудач, завершившейся дракой с пьяным героем провинциального городка, жизнь Антонии вошла в колею. Все как-то устроилось, слухи затихли, имя Антонии Браун перестало действовать на журналистов подобно красному платку на быков. К ней потеряли интерес, потому что прежде всего она сама перестала чувствовать вкус славы, а значит — вкус жизни вообще., во всяком случае в привычном для неё контексте завоеваний и побед.

Тот пьяный самовлюбленный дебил, набросившийся на Тони в ночи, мог изнасиловать или прибить свою незадачливую партнершу по танцевальному конкурсу. «Золотого Люка» остановил направлявшийся домой отец семейства, привлеченный криком Тони. Он и его жена, поддерживающая одной рукой грудного младенца, отволокли потерявшую сознание девушку в свой дом, а потом отвезли в местную больницу, где её и нашел Динстлер.

Тони в тиши и безвестности личного имени залечивала ушибы, в то время как «дублерша» снималась в Америке с Пигмаром Шоном, изображая «золотую Мечту». К моменту завершения работы над фильмом Антония уже смогла подменить в Нью-Йоркском аэропорту успешно справившуюся с заданием Викторию.

— Что-то мне она не показалась очень уж привлекательной, — мимоходом сказала Тони Артуру, встретившись взглядом в толпе с перевоплотившейся в неказистую студентку «Мечтой» — Правда, такой туалет и меня бы не украсил… Ну, слава богу, со всем этим покончено!

— Да, по крайней мере,