Не спрашивайте меня ни о чем - Андрис Пуриньш

— Гайду годить — ждать, не уходить, — сказал я Эдгару так, в шутку. — Когда вы поженитесь, будете с Гайдой годить, пока дюжину детей не народите.

Эдгар засмеялся и щелкнул меня по затылку.

— Мало ли кто чего ждет, кто первый дождется и дождется ли… Попроси-ка даму Яко погадать тебе.

— Яко, из какого табора ты ее умыкнул? И как ее звать?

— Марица-Рикикица, — сказал Яко.

Это была смуглая девушка с черными как смоль волосами. На мочках ее ушей бренчали стеклянные бубенчики. По-латышски она говорила с акцентом, и звали ее вовсе не Марица-Рикикица, а Марите.

Я пошел с Эдгаром к морю; там в воде охлаждались бутылки с лимонадом.

Мы выкапывали из песка бутылки, и я украдкой поглядел на Эдгара. Под глазом едва заметно желтело пятно. Мне опять стало стыдно. Стоит мне психануть, и я уже не способен трезво соображать. Если даже и возникла необходимость ударить, можно же было оплеуху пли двинуть в челюсть. Не врага же бил.

Ребята уже поставили донки с колокольчиками, да бросили их без присмотра. Одну донку утянуло в море, и палочка со звонком покачивалась в нескольких метрах от берега.

— Эдгар, так вы к вечеру останетесь без донок.

— Почему? — спросил он.

— Сам погляди! Вон она куда уплыла.

Он побросал в воду бутылки, заорал на меня, чего, мол, я жду, и пулей бросился за донкой. Осторожно потянул и взволнованно прошептал:

— Там что-то есть!

— Да что там может быть! Разве какая-нибудь старая мина.

Вдруг он резко повернулся, перебросил леску через плечо и со всех ног помчался к берегу.

Леска вытягивалась из глубины и выволокла на поверхность длинную черную змею — она подскакивала на волнах, как воднолыжник за катером.

Вытащенный на песок, угорь сорвался с крючка и извивался шагах в пяти от воды, но Эдгар шпарил все дальше, пока не достиг соснячка.

— Эдгар! — закричал я. — Он ползет назад в море!

— Отбрось скорей от воды подальше! — крикнул он и побежал обратно.

Но мне было противно прикоснуться к этому скользкому гаду, и я стал нагребать на его пути песчаные валы, которые он, впрочем, запросто преодолевал.

Эдгар придавил угря к земле и норовил схватить руками, но тот был жутко скользкий и не давался.

— Чего стоишь! Сыпь на него сухой песок! — командовал Эдгар. — Да шевелись же ты! Он ведь точно удерет!

Я сыпал на несчастную змею песок, чтобы у Эдгара не скользили руки. Наконец он высоко поднял угря и, счастливый, сказал:

— Ну и здоров! Потянет на полкило, не меньше! Я же знал, что сегодня будет у нас добыча!

Не хотелось портить ему настроение, а то бы я напомнил: очень много ты знал! Если бы я случайно не увидел вырванный колышек, угорь, позванивая колокольчиком, уплыл бы в Швецию.

— Нет, ты посмотри, до чего же хитер, гад! Он же червяка отрыгнул. Еще бы чуть, и мы вытащили бы голый крючок!

Яко пришел с котелком, истосковавшимся по серьезному делу, зачерпнул воды, и Эдгар осторожно положил в него угря. Тот дрыгался как ненормальный, а потом утих — понял, что не улизнуть.

На остальных донках поменяли червяков — к нам вернулась надежда.

Мы лежали рядом на ярко-красном полотенце, которым снабдила нас Гайда. Мы с Дианой были голы и нищи. Кроме велосипеда и пустой сетки, мы не владели ничем.

Мы только что искупались и еще не обсохли.

Ее губы были приоткрыты в слабой улыбке.

Брызги моря потихоньку испарялись. Кожа ее впитывала солнце и стала теплая-теплая… Я прижался ухом к ее плечу. Услышал ее дыхание, медленное и спокойное, как дыхание моря. Вверх-вниз, баю-бай, вечное, как море…

Солнце сползало на запад.

Плечи Дианы пылали красноватой бронзой, и вся она постепенно сделалась золотисто-багряной, как заходящее солнце.

Она уже немножко озябла, а я был горячий. Она свернулась клубочком, как котенок, и прильнула ко мне. Я старался не дышать…

Песок остыл. Огненный диск не посылал тепла… Эдгар развел костер, Яко и обе девушки еще раз выкупались, а я лежал, бережно обнимая Диану, ее равномерное дыхание согревало мне плечи, она уснула, и я оберегал ее сон.

Потом мы сидели у костра. Яко и Марите, Эдгар и Гайда, я и Диана, она сегодня была в приподнятом настроении, потому и у меня оно тоже было праздничное.

…Плеск моря и веселые шалости в волнах. Волейбольный мяч в синем небе. Солнце и горячий песок. И живая жизнь, полная радости, тысячи всевозможных оттенков радости… В наиневиннейшем прикосновении и ребячливом поцелуе в плечо. В нежном пожатии руки, в улыбке и голосе, в золотистом загаре, в тончайших оттенках дыхания моря. Ласковые лучи солнца, пестрые камушки у воды, и люди вокруг, и ты сам среди них. И ощущение того, что, помимо настоящего, происходящего сейчас, существует много всякого менее важного, а также и нечто более важное, быть может, даже самое важное в человеческой жизни.

Эдгар подкинул в костер дров, сверху бросил зеленых сосновых веток. Мы окунулись во тьму, потом поднялся океан белого дыма, и костер запылал, вырвал нас из темноты, серебристо заблестели сосенки, искры взвились и улетели в ночь, к морю, а другие попадали в песок звездной пылью.

Марите протянула мне эмалированную кружку. Я выпил и встал.

— Я сейчас вернусь… скоро.

Они лопотали и смеялись и навряд ли расслышали мои слова.

Я побежал к морю. Душа моя пела.

Я стоял один на целом свете. Капельку кружилась голова, и, когда я набирал полную грудь воздуха, чувствовал, как все ароматы и дуновения летней ночи заполняют меня. Мой ум обрел необычайную ясность — необычайную остроту. Небосвод казался еще чернее, луна и звезды блестели еще ярче. Вдали слышались таинственные и волнующие звуки ночи. Я был способен проникать взглядом в глубь земли, я видел сейчас затонувшие каравеллы на дне моря, а в небе разглядел новые галактики, мой взор обежал земной шар, выхватывая из невообразимого далека гомонящие в сутолоке дня города, и возвратился к морю, к его дюнам и нашему костру.

Я налился необычайной силой. В груди что-то бушевало и рвалось наружу, мне хотелось кричать о своем счастье, но я не находил слов. Слишком грандиозен был этот светлый все затопляющий поток. Петь, любить, быть добрым для всех!

Необъятный мир протягивал руки, прижимал к своему любвеобильному сердцу и шептал о том, что все сущее на земле…

Могучий поток бушевал в моей груди, я счастливо рассмеялся и понес свет мира к костру.

Петь, любить, быть добрым!..

— Мы завтра приедем, — сказала Диана.

Они пытались нас уговорить.

— Мои будут беспокоиться. Я не предупредила.

— Мы завтра приедем, — пообещал я.

И костер остался меж дюнами и морем. Остались темные фигурки, двигавшиеся в красных отблесках пламени, и остались голоса и смех.

Мы спустились с дюны, и нас объял хмель душной ночи. Аромат травы, ночные фиалки, светлячки с их крошечными фонариками… Пряный и густой запах хвои… Мы забрели в царство призраков… Где-то высоко в вершинах сосен блестела луна, свет ее ложился на землю. Беззвучно ломались веточки в мягком мху.

Я вел велосипед; он вдруг сделался легкий-легкий, казалось, сам покатился бы вперед, отпусти только руки.

Диана шла за мной. Ступала в мои влажные следы. Мы шагали молча и не перебросились ни словом с того времени, как шли от костра.

Вдруг я споткнулся, даже не понял обо что, и велосипед приземлился по одну сторону тропы, я по другую.

Влажный, мягкий мох у лица… Ночная фиалка забралась ко мне в нос, светлячок в рот.

Я перевернулся в мягкой постели на спину и высунул кончик языка, на котором сидел светлячок, помахивая своим фонариком.

Огонек отразился в глазах Дианы. Она завороженно смотрела на него, она протягивала мне руку.

Ее теплые пальцы крепко обхватили мою ладонь, я я держал их и не отпускал…

Она хотела помочь мне подняться. Но она не знала, что я, может, вовсе и не желаю… что я хочу лежать, лежать здесь во мху до самого утра, и ощущать рядом ее, и видеть светлячки в ее глазах. И чтобы губы ее были как ночные фиалки в этом опьяняющем, душном аромате летней ночи…

Ее пальцы сжимались крепче, она хотела помочь мне подняться, но рука моя излучала в нее то светлое свечение, что жило во мне, и оно отнимало у нее силы… Рука моя медленно опускалась вниз, к темному ковру мха, и вела за собой ее… И вдруг среди потаенного молчания сосен послышался ее шепот, рука моя ослабела, в ее руку влилась сила, и я поднялся…

Мы ехали по самой середине шоссе, по тусклой лунной дорожке, а потом надо было свернуть направо.

Я поворачивал руль, но велосипед не слушался и катил себе прямо.

Катил себе дальше и свернул на какой-то другой ухабистый проселок, и там нас качало, словно на волнах.

Переднее колесо врезалось в калитку, скрипнула единственная петля… Калитка покачалась, жалобно прохрипела в последний раз и повалилась.