За Москвою-рекой. Книга 1 - Варткес Тевекелян

— Что с тобой? Ты здорово изменился! — сказал Леонид.

— Мама заболела…

Сергей не спал всю ночь, ухаживая за матерью. Аграфена Ивановна, придя со смены домой, сказала, что ее знобит, отказалась от ужина и легла.

Сергей заставил мать проглотить таблетку аспирина, напоил ее горячим чаем и, хорошенько укрыв одеялом, пошел спать. Уже засыпая, он вдруг услышал голос Аграфены Ивановны — она что-то громко говорила. Сергей вскочил и подбежал к ней. Раскрасневшаяся, с каплями пота на лбу, мать металась в постели, бредила.

— Мама, мамочка, очнись! — тормошил ее Сергей.

Она поглядела на него, слабо улыбнулась и замолчала. Но вскоре опять начался бред.

Сергей положил ей на голову холодный компресс, но она металась в жару, часто вскакивала с постели и лишь под утро забылась тревожным сном.

— Врач был? — спросил Леонид.

— Нет. Поликлиника выходная. — Сергей махнул рукой и поманил Леонида к себе за ширму. — Рассказывай, что у тебя нового…

— Я пришел сказать тебе, что против вашего директора, — Власов, кажется, его фамилия? — ну да, против него, точнее — против вас троих, затевается форменный заговор, — сказал Леонид, садясь с Сергеем на кровать.

— Не понимаю — какой заговор?

— Обыкновенный! Сегодня к Василию Петровичу пришел Никонов. Они долго разговаривали о делах на вашей фабрике, а я в соседней комнате готовился к экзаменам, и все слышал… Ну, — в двух словах дело такое: они боятся вашего успеха и всячески будут вам мешать.

— Почему?

— Прежде всего потому, что заботятся они только о своей шкуре! Из их разговоров я понял, что если вы добьетесь успеха, то им будет плохо — главку увеличат план.

— Прямо так и сказали? — У Сергея загорелись глаза.

— Чудак! А зачем им было разводить дипломатию и говорить намеками? Они были вдвоем и не подозревали, что кто-то их слышит. Беседа шла откровенная. Они решили на первых порах затягивать рассмотрение вашего проекта… Еще о многом говорили, да не стоит повторять! — Леонид замялся.

— Чего ты мнешься? Выкладывай все! Я ведь тоже кое-что знаю. Никонов выступал у нас на техническом совещании и пытался высмеять Николая Николаевича, обвинял его в невежестве. А Баранов намекнул, что мое предложение пустяковое, что такие барки были, мол, у немцев еще до войны и те от них отказались.

— Видишь ли, речь идет о более серьезных вещах, чем ты думаешь… Одним словом, Никонов убеждал Василия Петровича, что ваш директор затеял всю эту историю с реконструкцией, чтобы прославиться, карьеру чужими руками сделать.

Сергей задумался.

— Какая чепуха! Никонову ничего не стоит оклеветать человека. Алексей Федорович не карьерист, он настоящий коммунист! Он в войну добровольно пошел на фронт. Ты бы послушал мастера Гринберга, когда он рассказывает, как Власов вел себя на фронте! Недаром его наградили пятью боевыми орденами. А Никонов клевещет на него. Завистник и шкурник. Он всю свою изобретательность направил на то, чтобы избежать фронта Вошёл в доверие к твоему отчиму, получил броню и всю войну околачивался в тылу. Народ кровью исходил, а Никонов свои делишки обделывал. Об этом весь комбинат говорит.

— Знаю. Мама рассказывала, что в отделе главного механика, где тогда работали мой отец и Никонов, можно было забронировать только одного специалиста. Отец отказался от брони и не вернулся…

Сергей невольно вздрогнул. Кажется, пробил тот тяжелый час, когда он обязан открыть товарищу правду об его отце. Но как? Как сказать ему, что отец, которого он считает погибшим, жив и находится в Доме инвалидов Отечественной войны, что мать — обманщица? А сказать надо…

— Леня, я тоже хотел поговорить с тобой об одном серьезном деле, — начал Сергей запинаясь. — Только дай слово, что выслушаешь меня спокойно и не наделаешь глупостей.

— Странное предисловие! Ну, конечно, даю.

— Видишь ли, Леня… твой отец жив, — сказал Сергей, не спуская глаз с друга.

— Что? Что ты сказал? — Слова Сергея не сразу дошли до сознания Леонида.

— Он потерял на фронте ноги и руки и живет сейчас в Доме инвалидов под Москвой…

— Как же это? — спросил растерянно Леонид. — Не может быть!

Он побледнел, провел языком по пересохшим губам. Встал и сейчас же снова сел на кровать. «Отец жив… Жив мой отец…» Повторяя эти слова, он верил и не верил, он чувствовал, как в сердце его зарождались радость и мучительная тревога. Тот, о ком он так часто думал, был жив, был где-то рядом, а он и не знал об этом! «Но почему же от меня скрывали? А тот, другой, в доме которого мы живем?..»

— А мама, мама моя знала об этом? — спросил он, подавшись к Сергею.

Тот помедлил и сказал:

— Знала, Леня…

В комнате стало тихо, так тихо, что казалось, будто каждый слушает биение собственного сердца. Леонид вскочил и бросился к выходу.

— Погоди, куда ты? — Сергей хотел удержать его.

Хлопнула входная дверь.

Шум разбудил Аграфену Ивановну. Она шевельнулась, что-то пробормотала.

Сергей на цыпочках подошел к постели матери — нет, она спала. Кажется, ей лучше. Скорей бы уж пришел врач!

Немного погодя он вышел на кухню, зажег газ, поставил на огонь кастрюлю с супом. Перед его глазами стояло растерянное, побледневшее лицо Леонида. Вспомнились его слова: «Как же это?..» И склока, которая, похоже, заваривалась вокруг его барки, показалась Сергею в эту минуту особенно мелкой и противной.

Глава одиннадцатая

Неожиданно наступила оттепель. На рассвете туман окутал млечной пеленой дома, деревья, фонарные столбы, медленно пополз по мокрому асфальту широких улиц. Часам к десяти туман растаял, на тусклом небе появилось бледное солнце. Прозрачные капли, скользя по длинным сосулькам, стекали на сброшенный с крыш рыхлый снег, и, как весной, вдоль тротуаров побежали ручейки…

Сырая погода всегда была на руку прядильщикам и ткачам. Шерстяная пряжа впитывала в себя влагу, набухала, и обрывность на станках резко сокращалась. Зато тяжело приходилось красильщикам и всем, кто работал в мокрой отделке. Вентиляторы не успевали вытягивать тяжелый воздух и пар. Рабочим приходилось все делать на ощупь, производительность резко упала…

Власов злился. Стало очевидным, что главк настроен отрицательно к реконструкции красилки. Иначе такой осторожный человек, как Никонов, не рискнул бы выступить открыто на техническом совещании. По всей вероятности, он получил указания от Толстякова. Что делать, как быть? Десятки раз Власов задавал себе этот вопрос, но ответа не находил. Действовать наперекор главку не годится — это чревато всяческими последствиями. Толстяков легко может поставить комбинат в тяжелые условия: ему ничего не стоит ограничить фонды на сырье, выделить дальних и неаккуратных поставщиков, одним росчерком пера свести на нет усилия целого коллектива. Да и характер у него упрямый и мстительный. Примириться же с существующим положением Власов тоже не мог: это значило бы потерять уважение к самому себе и подвести людей, которые верили в него. Временами у Власова возникала слабая надежда, что либо удастся уговорить начальника главка, либо через его голову найти поддержку у руководства министерства, хотя в глубине души он в этом не был твердо уверен. А время шло, люди по-прежнему работали в тяжелых условиях, и качество продукции не улучшалось…

Правда, кое-что было достигнуто: образец закрытой барки изготовлялся в механическом цехе, работники отдела снабжения завезли много дефицитных материалов — цемент, олифу, белила, алебастр. Достали наряд на глазурные плитки, получили согласие литейного завода поставить нужное количество чугунных плит для полов. Власов лично разместил заказ на составление проекта новой вентиляции. Начали поступать счета, за все нужно было платить, а ассигнований не было, банк возвращал счета обратно. В поисках выхода Власов решил откровенно поговорить с главным бухгалтером комбината.

Ширококостный, высокого роста, как большинство волжан, Сидор Яковлевич Варочка выглядел значительно моложе своих шестидесяти лет. Он держался прямо, говорил мало, сильно окал и все делал основательно, не торопясь.

Опытный бухгалтер и большой знаток финансовых тонкостей, Варочка вел себя с директорами независимо, не давал им нарушать законы и многочисленные инструкции, которые знал чуть ли не наизусть. Получив неправильное распоряжение, главный бухгалтер входил в кабинет директора, клал бумагу на стол и коротко говорил: «Это незаконно». Крики, угрозы не производили на него никакого впечатления.

Многие работники комбината, особенно те, которые имели отношение к финансам, считали, что у главного бухгалтера невыносимый характер, и окрестили его кличкой «сухарь».

Власов вызвал к себе бухгалтера, предложил ему сесть в кресло, сам уселся напротив и сказал: