Спаси нас, доктор Достойевски! - Александр Суконик

– Вот черт, ну и голова, ну и способности! – говорил я с восхищением, но неприязненное чувство не покидало меня. – Слушай, тебя, говорят, вчера видели на улице с девочкой!

– Что? Это чья-то выдумка, – мямлил Ося. – С какой девочкой, я ничего не знаю.

– Да, да, Ося – поддерживала, улыбаясь и грозя ему пальцем, мать, которая в этот момент снова зашла в комнату, чтобы пригласить нас на второй завтрак. – Вас видели с девочкой. А что такое, почему Осю не могли видеть с девочкой? – притворно обращалась она ко мне. – Другим можно, а ему нельзя?

– Я не знаю, о чем вы говорите, – мямлил Ося, быть может, и польщенный, но и сконфуженный тоже. Он как будто не мог решить, быть ему польщенным или принять разговор за насмешку.

– Ну ладно, с девочкой так с девочкой, – говорил я, недовольный, что завел разговор в присутствии матери: мне было неприятно, когда она так разговаривала с Осей, потому что я дружил с ним, и, следовательно, ее ирония косвенно падала и на меня, даже если она этого не подозревала. (Или подозревала и знала обо мне что-то такое, чего я сам не знал, как все матери знают?)

И отчего все-таки я дружил с Осей? Вот именно, я задаю этот вопрос сейчас, пытаясь старческим рациональным умом докопаться до того, что в юности совершается само собой. Разумеется, в нашей так называемой дружбе я доминировал и повелевал, как когда-то повелевали мной Дима Вайсфельд или Лешка Варшавский, так вполне можно сказать, что потому я выбрал дружить с Осей Каллигорским, что, сам робкий и подавляемый, находил, наконец, для себя еще большего идика, чем я сам. Такими формулами оперируют психоанализ и философия (воля к власти и проч.), но я отношусь к ним с недоверием (хотя и полагаю иногда полезными), потому что в жизни никогда не действует только одна формула. А как быть, когда вторгается еще одна формула, и две формулы сосуществуют бок о бок? Когда все становится магически неясным, потому что никто не знает, каково сочетание этих формул в процентном соотношении? Я определенно могу сказать, что повелевал Осей с некоторой неловкостью, ощущая, будто у меня как будто нет другого выхода (то есть что с Осей только такие отношения и возможны). И я также знал, что сам немного такой и что это отгораживает нас обоих от мира «нормальных людей» незримой колючей проволокой. При этом я вовсе не думал о себе, как о «ненормальном», что вы, что вы, да и вокруг никто не думал! В этом-то вся тонкость! Зачем же думать так о мальчике только потому, что он боится хулигана Флерко: таких мальчиков ведь большинство, их гораздо больше, чем флерко! Но выходит, что «не думая» я думал, верней, я думал и не думал так о себе… пойди объясни это при помощи философских формул… Но вот что я хочу рассказать, вспоминая свою дружбу с Осей Каллигорским: как мы, сойдясь в обоюдной отгороженности от мира мальчишеских активностей, комически пытались эти активности имитировать изнутри нашего мирка. В то время инвалиды и подручные мальчишки в разных местах города продавали поштучно папиросы, и вот я посадил Осю с открытой коробкой «Казбека» на каменный бордюрчик прямо возле нашего дома (как сейчас вижу его, сидящего почти на корточках с папиросной коробкой на коленях). Сам-то я, конечно, постеснялся выставить себя таким образом перед людьми, а Ося не постеснялся… Ах да, я забыл: я ведь доминировал, так что мне было легко распределить роли, не правда ли? А между тем здесь опять неопределенность. Во-первых, если бы торговля пошла, то выручка означала бы для Оси куда больше, чем для меня (он был из бедной семьи). Может быть, если бы выручка значила для меня тоже самое, я тоже сел бы продавать. Во-вторых, если все это происходило на Преображенской улице прямо перед нашим домом и через квартал от Осиного дома, значит, мы не слишком боялись родителей или знакомых – думали как-то отшутиться, или подобные вещи висели в воздухе, не помню, – как бы то ни было, мы не слишком опасались. Ося посидел-посидел, продал одну папиросу, тут к нему подошел один из ребятишек, что работали с инвалидами, пригрозил дать по носу, и на этом наше первое путешествие в Мир Действия закончилось. Но, глядя мысленно на Осю, сидящего на бордюрчике, как девочка, колени вместе и ступни врозь, я прекрасно сознаю, что был первым, кто «толкнул его на панель», так сказать. Много лет спустя я, вроде бы благополучный молодой человек, благополучно закончивший институт, встретил в каком-то районе города жалкого Осю за жалким продуктовым лотком, и тогда он в первый раз попытался от меня отвернуться. Подумал ли я тогда, что это с моей легкой руки он приобщился к подобной специальности? Конечно, нет. Но как скрытны разные ходы жизни и как они потом «символически» проявляются! То есть я вот что хочу сказать: даже если я доминировал, то Ося как типичный робкий человек (как я сам, почему и знаю) был удивительно упрям, и если он что-нибудь действительно не хотел делать, заставить его было нельзя, тут шли в ход разные уловки, увиливания, он начинал мямлить, переминаться с ноги на ногу, и ты должен был в бессильном раздражении махнуть рукой. Нет, нет, в том, что Ося сел продавать папиросы, была знаменательность тех скрытых толчков внутри нас, которые решают нашу будущую жизнь, и потому я вовсе не испытываю чувства вины и проч., но, глядя со столь далекого расстояния, просто преклоняю голову перед Осей за то, что он как бы «не побоялся» в своей внешней судьбе исполнить то, что я «исполняю» всего только внутри себя.

Теперь наша вторая попытка предпринимательства – я употребляю это слово в его изначальном и общем смысле: предпринимать некое активное действие. В то время в классе стали пропадать учебники, кто-то воровал их на переменках. Учебники, в особенности по некоторым предметам, тогда было нелегко достать, и подержанные учебники продавались втридорога с рук на рынке. Ясно, что кто-то воровал их для продажи, и подозревались два-три ученика. Вот мы с Осей задумали тоже воровать – хитроумный и как бы безошибочный ход: никто не подумает на нас, а подумают именно на тех двух-трех, и бдительность школы усилится, и их поймают, и тогда им зачтется всё. В нашем плане была ловкость, даже удаль, которая особенно аппелирует к мальчишескому воображению. Конечно, это была удаль идиков, но одно я должен тут сказать: Ося взялся за дело с охотой, я вовсе не заставлял его. Мне даже кажется, что идея исходила от него (он был больший идик, чем я, и потому его глаза скорей должны были загореться на такой маневр; опять же, он больше думал о деньгах, чем я). Как бы то ни было, мы эту идею стали претворять в жизнь, и действительно украли два или три учебника. Помню, как однажды я не пошел в школу по болезни, и Ося пришел ко мне после занятий и стал рассказывать, что один мальчик стал на переменке бить другого мальчика, приговаривая: «А не пизди книги» (опять же очень хорошо помню, как Ося произносил со значением и удовлетворением не очень привычное для него слово «пизди»; учебник, между тем, стянули мы). Хоть убейте, не помню, что мы делали с крадеными учебниками, действительно ли продавали их, но помню, как Ося попался: его мать обнаружила у него краденый учебник, и он тут же раскололся. Вот это был удар! Тут еще вот какая штука была: в одной квартире с Каллигорскими жила наша учительница русского языка и литературы Марианна, и она все это узнала от осиной мамы. Я был любимый Марианнин ученик, потому что, выходя отвечать, приводил примеры различных типов предложений, исключительно цитируя классиков (я знал, что она это ценит, и расчетливо выучивал примеры заранее, а потом изображал, будто импровизирую). Марианна была типичная училка литературы в смысле эмоциональной выспренности, и я не испытывал к ней никаких особенных чувств (это математика Бориса Львовича Креймера я боялся и боготворил – так ведь что за учитель он был!). Так что я особенно ощущал невыносимость потери созданного мной образа – одна фальшь всегда сопутствует другой фальши. И вот я пришел к Осе, тут же была Марианна, и стал возмущенно говорить, что ты на меня наговариваешь, ты же прекрасно знаешь, что я не имею к этому никакого отношения, а Ося под моим волевым взглядом переминался с ноги на ногу и бормотал: не знаю… что-то попутало… но, конечно же, таким образом бормотал (я прекрасно видел по его физии, и именно этого ему не простил в дальнейшем), что знал, что верят ему, а не мне – то есть тому, что он говорит в мое отсутствие. И я прекрасно видел, что Марианна не может смотреть в мою сторону, и это был конец, я не знал, как я это вынесу Но тут, как понимаю, мне повезло, потому что у Марианны случилось ужасное горе: из окошка дома выпал и убился ее новорожденный ребенок. Я помню, как она убивалась на похоронах, как-то особенно картинно, будто бы на публику (южный город), а я стоял в стороне и с ужасом глядел на нее. После похорон ребенка все в моей памяти обрывается, очевидно, Марианна настолько сломалась, что больше не преподавала у нас, а после седьмого класса и вообще литературу вела другая учительница, гречанка Вера Константиновна по прозвищу макака (она была удивительно уродлива). И тут охладилась и сошла на нет наша дружба с Осей: уж слишком мы не могли простить один другому того, что произошло…