День саранчи - Натанаэл Уэст

Лем не мог сказать ни слова, так как во время схватки с лошадьми он потерял свои челюсти, а без них открыть рот не отважился. И потому он проводил отца и дочь взором, исполненным немой тоски и отчаяния.

Затем, поскольку больше ничего не оставалось делать, Лем передал вожжи подоспевшему груму и отправился искать челюсти в придорожной грязи. Пока он пребывал в поисках, к нему подошел человек, представлявший страховую компанию, с которой мистер Гольдштейн поддерживал тесный контакт.

— Вот десять долларов, друг мой, — сказал чиновник. — Человек, лошадей которого вы так храбро остановили, просит принять эту сумму в качестве награды.

Лем взял деньги, не раздумывая.

— Пожалуйста, распишитесь вот здесь, — не отставал чиновник, протягивая ему документ, по которому страховая компания освобождалась от уплаты дальнейших сумм.

Отскочивший из-под копыт камешек так сильно ударил Лема в глаз, что герой ничего им не видел, но тем не менее он отказался подписывать бумагу.

Тогда чиновник решил прибегнуть к хитрости.

— Я собираю автографы, — соврал он. — К сожалению, я не захватил с собой свой альбом, но если вы распишетесь на листке бумаги, который случайно оказался в моем кармане, вы меня просто осчастливите. Ваша подпись займет почетное место в моей коллекции.

Изнемогая от боли в левом глазу, Лем расписался, чтобы избавиться от докучливого собеседника, и снова стал шарить по земле в поисках челюстей. В конце концов он выудил свое сокровище из грязи, покрывавшей аллею для верховой езды, и пошел к питьевому фонтанчику, чтобы сполоснуть челюсти, а заодно и промыть глаз.

Пока Лем возился у фонтанчика, к нему подошел молодой человек. Он выделялся из толпы длинными черными волосами, ниспадавшими ему на плечи, и огромным лбом. На голове у него была шляпа с чрезвычайно широкими полями. Виндзорский галстук[50] и южная жестикуляция делали его заметным среди нью-йоркцев.

— Прошу прощения, — сказал этот странный субъект, — но я видел ваш героический поступок и хотел бы выразить свое восхищение. В наши застойные времена так редко приходится встречать настоящих мужчин.

Лем засмущался. Он поспешно вставил челюсти и поблагодарил незнакомца.

— Разрешите представиться, — продолжал молодой человек. — Меня зовут Сильванус Снодграсс, поэт по призванию и вдохновению. Позвольте узнать ваше имя?

— Лемюэл Питкин, — отвечал наш герой, не пытаясь скрыть, что самозваный поэт вызывает у него некоторое подозрение. Признаться, многое в нем напоминало мистера Веллингтона Нейпа.

— Мистер Питкин, — величественно произнес Снодграсс. — Я собираюсь написать оду о вашем подвиге. Как истинный герой, вы скромны и, наверное, не догадываетесь о классическом великолепии вашего деяния. Бедный Юноша. Летящая Упряжка. Дочь Банкира… Все это в давней традиции Америки и созвучно моей лире. Долой жалких Прустов! Американские поэты должны писать об Америке!

Наш герой не стал комментировать услышанное. Глаз ломило так, что от боли он толком ничего не понял.

Снодграсс тем временем заливался соловьем, и вокруг собралась толпа любопытствующих. Поэт уже обращался не к несчастному Лему, а к собравшимся.

— Господа! — говорил он голосом, который было слышно по всему Центральному парку. — А также дамы! Героический поступок этого юноши заставляет меня поделиться с вами кое-какими соображениями. И до него были герои — Леонид, Квинт, Максим, Вулф Тон, Глухой Смит, назовем лишь немногих, — но это не должно помешать нам назвать Лемюэла Питкина героем если не настоящего времени, то недавнего прошлого.

Самой характерной чертой его поступка было преобладание темы лошади, причем речь идет не об одной, но о двух лошадях. Это тем более важно, что годы депрессии заставили нас, американцев, вспомнить о духовных потерях.

У каждой великой нации есть свои кони-символы. Величие древней Греции нашло свое бессмертное воплощение в тех великолепных четвероногих, у которых природное начало прекрасно соединяется с божественным, — их можно видеть у подножия Парфенона. Вечный город Рим, как великолепно запечатлена его неувядающая слава в скакунах, грозно вздымающихся во славу императора Тита. А Венеция, королева Адриатики, — вспомним ее крылатых коней, рожденных из воздуха и воды. И только у нас нет ничего подобного. И не говорите мне о лошади генерала Шермана, иначе меня захлестнет порыв негодования. Это жалкая кляча, и не более того. Я хочу чтобы вы, мои слушатели, разойдясь по домам, не мешкая написали вашим депутатам конгресса требование воздвигнуть статуи, изображающие героический поступок Питкина, которые следует установить во всех парках нашей великой страны.

Сильванус Снодграсс распространялся в этом духе довольно долго, но я на этом прервусь, любезные читатели, чтобы ознакомить вас с его истинными намерениями. Как вы, наверное, уже догадались, его цели не были столь невинны. Пока он отвлекал внимание собравшихся своими речами, его сообщники свободно шныряли в толпе и шарили по карманам зазевавшихся.

Когда появился полицейский, они уже обчистили всех до одного, в том числе и нашего героя. Сильванус же, оборвав на полуслове свою речь, как в воду канул вслед за своими молодцами.

Полицейский велел всем расходиться, что и произошло. Остался лишь один Лем, который лежал на земле в глубоком обмороке. Полицейский, сочтя, что юноша пьян, несколько раз пнул его ногой, но когда выяснилось, что пара ударов в пах не возымела никакого эффекта, он счел за благо вызвать карету «скорой помощи».

Ранним зимним утром, через несколько недель после случая в парке, Лем вышел из больницы, оставив там правый глаз. Из-за сильных повреждений врачи решили удалить его.

Денег у Лема не было, ибо подручные Снодграсса обокрали и его. Исчезли даже челюсти, подаренные ему мистером Парди. Их забрали больничные власти, которые утверждали, что челюсти плохо пригнаны и тем самым создают угрозу его здоровью. Бедняга стоял на перекрестке, продуваемый всеми ветрами, не зная, куда податься, когда увидел человека в высокой енотовой шапке. Необычный головной убор заставил Лема присмотреться повнимательнее, и чем дольше он смотрел, тем явственней его обладатель напоминал ему мистера Уиппла.

Это и был Уиппл. Лем окликнул его, и экс-президент остановился пожать руку своему юному другу.

— Кстати, насчет изобретений, — сказал Уиппл, когда обмен рукопожатиями завершился. — Жаль, ты оставил тюрьму прежде, чем я смог поделиться с тобой моими идеями. Не зная, где ты, я сам довел дело до конца. Но давай зайдем в кофейню, — сказал он, сменив тему, — и спокойно поговорим о твоем будущем. Я очень хочу, чтобы ты преуспел. В эти трудные времена молодежь — единственная надежда Америки.

Наш герой поблагодарил его за внимание и заботу, а мистер Уиппл продолжал:

— Кстати, имей в виду, что судьба этой страны была решена в кофейнях Бостона в трудные дни перед восстанием.

У дверей кафе они замешкались, и мистер Уиппл задал Лему еще один вопрос:

— Я временно стеснен в средствах. В состоянии ли ты расплатиться по счету, который нам будет предъявлен?

— Нет, — уныло отвечал Лем, — у меня ни гроша.

— Это меняет дело, — отвечал мистер Уиппл. — Тогда мы пойдем туда, где я пользуюсь кредитом.

И знаменитый земляк Лема отвел его в захудалый квартал. Простояв в очереди несколько часов, они получили по пончику на брата и по чашке кофе от дамы из Армии Спасения. Затем они присели на обочине, чтобы приступить к скромной трапезе.

— Ты, возможно, удивляешься, — начал Кочерга, — почему я стою в одной очереди с бездомными и бродягами за чашкой дрянного кофе и непропеченным пончиком. Учти, что я иду на это добровольно и во имя блага нации.

Здесь он сделал долгую паузу, чтобы подхватить тлеющий окурок, и с удовольствием затянулся.

— По выходе из тюрьмы я вознамерился снова баллотироваться в президенты. Но, к моему крайнему изумлению, обнаружил, что в платформе Демократической партии не осталось ни одной доски, на которой я мог бы стоять. Сплошной ползучий социализм. Мог ли я, Кочерга Уиппл, согласиться с программой, которая угрожала отнять у избирателей Америки их кровное, неотчуждаемое право — продавать свой труд и труд своих детей без ограничений в смысле минимального размера заработной платы и длительности рабочей недели. Настало время для основания новой партии со старыми американскими идеалами. Я решил взяться за это дело, и вот родилась Национальная революционная партия, известная в народе как «Кожаные куртки». Наши штурмовики носят форму: енотовая шапка вроде той, что сейчас на мне, куртка из кожи оленя и пара мокасин. Оружие — охотничья винтовка. — Он указал недлинную очередь безработных, стоявших у столовой Армии Спасения. — Вот материал, из которого я создам рядовых партийцев.