Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

марта сорок второго, показался он мне — того, как я был всегда убежден, я узнал бы даже через сто лет… Потому что не имел права его забыть и не смог бы это сделать даже при большом желании. Тот Угаров врезан в мою память. А этот? — не подойди он и не назовись… Но опять же увертки, дорогой Медведев, и опять же глупые, и главное, бесполезные — сквозь незнакомые, будто не узнанные с первого взгляда, черты тут же стали явственно проступать прежние, определенно угаровские. Годы, разумеется, изменили кое-что в угаровском лице, во всем угаровском облике — что-то убрали, что-то добавили, что-то переправили, а что и перекрасили, но коренных изменений они пока в нем не произвели, и я должен был узнать Угарова и таким, обязан был мгновенно узнать.

Так почему же не узнал? Только ли потому, что за эти двадцать семь лет, несомненно, дорисовал, досочинил к облику Угарова какие-то воображенные черты — иные взамен забытых, вылинялых, стершихся, а иные под властную диктовку и указку новых времен, а следовательно, и новых взглядов на некоторые явления жизни? Да, и потому, конечно! Вполне естественно, что этот мой Угаров не похож на нынешнего, и очень возможно даже, что, такой своевольно дорисованный и досочиненный, он не очень похож и на того, из марта сорок второго.

Ну что ж, допустим, что это обстоятельство в какой-то мере помешало мне узнать Угарова. Но лишь в какой-то мере, ибо, если говорить правду, то не узнал я Угарова потому, что не хотел узнавать. Одному богу ведомо, как не хотел. Только, хотел я этого или не хотел — зато жизнь или судьба этого захотели, — а Угаров явился передо мной во плоти, или, как прежде говорили, «собственной персоной».

И вот он стоит и ждет. А чего он хочет, чего ждет? Может, он надеется, что я изображу бурную радость и с возгласом: «О, какая приятная встреча!» раскрою ему объятия. Ну так зря надеется — ничего подобного он не увидит и не услышит. Но вообще-то надо что-то сказать человеку, который явно обрадовался встрече с тобой — погляди, как он приветливо улыбается тебе. Да, надо, обязательно надо что-то сказать. Но что? Сказать: «Простите, не узнаю», когда я уже узнал, — будет нечестно. Сказать: «Не хочу я вас узнавать» — будет честно, но грубо, чересчур грубо, что не в моих правилах. Может, лучше всего встать — и, ни слова не сказав, показать ему спину. Не застрелит же он меня за такое бегство. Теперь не застрелит. Уйду — и это будет и честно и справедливо, просто здорово это будет. Но я, как и следовало ожидать, не ушел, а напротив, в полном смятении промямлил:

— Простите… Я вас не сразу узнал… Значит, вы старший лейтенант Угаров?

— Подполковник в отставке, с вашего разрешения, — сказал он. Без обиды и, уж конечно, без иронии сказал, просто уточнил для порядка.

— Ну, разумеется… я понимаю, что вы уже подполковник, — пробормотал я.

— Это вы точно сказали «уже подполковник». Теперь про меня «еще подполковник» не скажешь, потому что полковником я уже не стану, а генералом и подавно. Чистая отставка.

Он сказал это, продолжая приветливо улыбаться, но сказал невесело, совсем невесело, и я из вежливости посочувствовал:

— Понимаю.

— Я потому и сказал, что вы понимаете. Многое понимаете. Это и по писаниям вашим видно, да и по вашему короткому выступлению тут у нас. А таким, как я, полным отставникам, понимание всего дороже — без него как проживешь. Так что, разрешите выпить за нашу знаменательную встречу. И персонально за вас. За ваше здоровье, товарищ Медведев. Будьте!

Он протянул свою кружку, и я — а что мне оставалось делать — поднял свою, и он чокнулся со мной и, стоя, запрокинув голову, я бы сказал, лихо, по-гусарски, стал пить. Я тоже выпил — ох уж мне эта вежливость! — и пиво, представьте себе, не застряло у меня в глотке, а выпив, я вытер бумажной салфеткой губы и, как принято у воспитанных людей, сказал: — Спасибо! — И еще сказал: — Садитесь!

— С удовольствием присяду и с удовольствием потолкую с вами, — сказал Угаров, — вот только принесу еще по кружке пива. Не возражаете?

Я возражал. Все во мне возражало. Я не желал больше пить пиво с Угаровым. И я пробормотал слова, означающие, как мне казалось, вежливый, но решительный отказ.

— Вообще я больше одной не пью… И вообще мне нельзя… Но если желаете… Да вы садитесь, подполковник. Садитесь. Я сейчас, — неожиданно, для самого себя неожиданно, предложил я, но с места не двинулся и пальцем не шевельнул, поскольку вдруг представил себе, как Юра Топорков, младший лейтенант Топорков, смотрит на мою жалкую суетню… Нет, младший лейтенант Топорков не явился сюда, в этот модерный пивной бар «Отдых», из марта сорок второго. А ему бы стоило, вслед за Угаровым, явиться из того мартовского дня в этот сентябрьский шестьдесят девятого — вот было бы дело, вот был бы разговор! Но я давно уже убежденный материалист и знаю — это невозможно. А что Угаров явился — так он живой: я его слышу, я его вижу, он дышит, движется, пьет пиво, говорит. Он есть, он существует, подполковник в отставке Угаров. Юры же Топоркова нет на этом свете и не может быть — я же сам видел, как его убили, а убитые, да еще так точно и верно убитые и так глубоко, надежно захороненные — не оживают. И тем не менее, вопреки своему материализму, я в тот миг чувствовал на себе взгляд Топоркова, и, как это ни странно — не осуждающий или укоряющий взгляд, а только лишь безмерно удивленный. А чему ты удивляешься, Юра, ну чему? Если уж кому удивляться сейчас, то это мне, глядя на самого себя: вот я весь оцепенел будто и все же бормочу, по инерции, что ли: — Я сейчас… Я сию минуту.

— Нет уж, разрешите, я сам… Вы у нас пока гость, — сказал Угаров и, прихватив мою кружку, направился к полированной и никелированной стойке. — Хозяюшка, налейте-ка нам с гостем еще по одной!

Да, пока я здесь гость. Гость ветеранов войны, проживающих в новом микрорайоне нашего города. Одни из них, как мне пояснили, уже старожилы этого района, они поселились еще в первых корпусах год или полгода тому назад, некоторые же совсем зеленые новоселы, вроде меня — я всего лишь три недели назад въехал в