Самый приметный убийца - Валерий Георгиевич Шарапов

организующее влияние. Знаете, что на эту мысль наводит?

– То, что кражонки все глупые? – предположил Остапчук.

– И это тоже. Бумажки еще пустые.

– Эти, с галочками, – повторил Сорокин, напряженно обдумывая какой-то момент. – Что, если это, как бы сказать… тренируют детишек на что-то? Сплачивают в команду, задания им дают, ну как в «Зарнице», что ли. Помните, летом было – играли в тимуровцев, звездочки рисовали…

– И листовки, – подал голос Остапчук.

– Какие листовки? – переспросил бездумно Николай Николаевич.

– Ну как же, товарищ капитан. Листочки эти вот, которые они лепят где ни попадя, с галочками.

– Николай Николаевич, это вообще не галочки, – сказал Сергей, который несколько минут сидел молча, что-то рисуя, – это чайки.

Он показал свое творение:

– Это вот театральная афишка, а это – чайка. И директор, глянув, узнал…

– Похоже, – кивнул Остапчук.

– И что же? Что сказать-то хочешь? – с нетерпением подбодрил Сорокин.

– Я хочу сказать, что надо поговорить с Елизаветой Чайкой, – прямо сказал Акимов.

Николай Николаевич потер лицо:

– Серега, я твою дедукцию не цепляю никак. Даже если эта личность имеет отношение к убийству Ревякина…

– Имеет. И, скорее всего, к смерти Найденовой тоже. Не исключено, что к убийству, – добавил Акимов.

– Никакого убийства не было, – заметил Остапчук, – ты же сам заключение читал.

– Допустим. Но к ограблению-то точно. И потом, выходит, что Чайка имеет касательство и к ограблению продбазы – так?

Подумав, Николай Николаевич заметил:

– Если речь о вещах, то не факт, Сергей. Могла она эти вещи продать, выменять на продукты и прочее. И, вообще, давайте основываться не на домыслах, а на фактах.

– Ну а дрова-то кто заминировал железнодорожной петардой? По-глупому! Факт?

– Факт. Но петарды могли быть и потеряны Ревякиным, установлены ранее, а запас он не пополнил…

– Не мог он этого.

– Ну откуда ты знаешь? Все, давайте без фантазий. Есть у меня одна мыслишка, но об этом потом. Так, отправляйтесь трудиться. Иван Саныч, не забудь составить протокол опознания сковородки.

– Кем, товарищ капитан?

– Как кем? Первой владелицей, как ее там? Иванова? И посоветуй ей – так, в частном порядке – не оставлять посуду без присмотра. А то еще Филипповна увидит – ора не оберешься. С Алевтиной так же. Ну ты сам знаешь. Товарищ Акимов, попробуй еще раз – тоже, частным порядком, – повлиять на этих двух, через ту же Гладкову. И скажи ей, чтобы усилила, наконец, бдительность и внимание за воспитуемыми. Доиграются ведь.

Зазвонил телефон, Николай Николаевич взял трубку:

– Капитан Сорокин. Слушаю. Да, Маргарита Вильгельмовна… вот как. А почему не в лагерный лазарет? Не доехал бы. Спасибо, сейчас. – Он дал отбой. – Акимов, со мной в больничку, Иван Саныч, ты – на телефоне.

* * *

Маргарита Вильгельмовна Шор, главврач больницы, встретила их внизу. Поздоровавшись, четко, по-военному, принялась докладывать:

– Фрицше, Клаус, тридцать семь лет, летчик, попал в плен в июне сорок третьего. Острое отравление. Судя по клинической картине, употребил не меньше пачки соли в одно лицо.

– Зачем? – удивился Сергей.

Маргарита сатирически подняла брови, Сорокин нетерпеливо и быстро разъяснил:

– Опухшие ноги, актировка, хотел попасть под репатриацию, чего не ясно? – И к главврачу: – Продолжайте, доктор.

– Насколько я могу судить, в пачке, им принятой, оказалась немалая доза мышьяка, – невозмутимо закончила Маргарита Вильгельмовна.

– Попытка самоубийства? – предположил Сорокин.

Врач отмела эту версию:

– Что вы, не того полета эта птичка, товарищ капитан. Мы с ним давно и хорошо знакомы, уверяю вас, после всего, что он прошел, из него самоубийца никакой. Он человек опытный, прожженный, у него одно на уме: его должны вернуть на родину.

– Должны? – переспросил Акимов.

– Именно так, – подтвердила Маргарита.

– Куда именно?

– В Берлин.

– Даже так…

Доктор Шор помолчала, ожидая продолжения, и, не дождавшись, заговорила вновь:

– Вопрос у нас с вами такого рода: откуда он взял эту пачку соли? Говорить наотрез отказывается. А ведь и происхождение этой белой смерти, и откуда там взялся мышьяк – необходимо выяснить, да поскорее. Сами понимаете.

– Вам он, конечно, ничего говорить не хочет? – уточнил Сорокин.

– Нет, не желает. Видите ли, мы с ним уже хорошо знакомы и… ну, как бы на ножах. Я для него фольксдойче и предательница.

– Что это вдруг?

– Да чрезмерно аккуратно, видите ли, ему тут вырезали язву потовой железы, теперь косо смотрят – не эсэсовец ли татуировку срезал. Вот и работай как положено.

– Если вам не скажет, то с чего вы взяли, что скажет нам? – спросил Сорокин.

– Не знаю, но надо попытаться…

Тут появилась Оля Гладкова, потянула врача за рукав:

– Простите, Маргарита Вильгельмовна. – Никто не заметил, как она проникла в помещение, устроилась в сторонке и в нужный момент подала голос: – Я вот что. Позвольте мне спросить.

– Спрашивай, – разрешил Сорокин.

Оля смутилась:

– Не вас, этого… военнопленного.

– А вы что же, знакомы? – удивилась Маргарита Вильгельмовна.

– Нет, – еще больше сконфузилась Гладкова.

– Тогда как ты себе это представляешь… – начал было Акимов, но Сорокин перебил:

– С чего ты взяла, что тебе он скажет?

– Я не уверена, – призналась Оля, – но очень может быть, что получится. Маргарита Вильгельмовна, позвольте попробовать!

Главврач пожала плечами:

– Если товарищи сыщики не возражают…

Сорокин заверил, что нет.

– Халат. И десять минут, – распорядилась врач Шор.

Оля, скинув пальто и набросив халат, поспешила за главврачом в палату. На пороге остановилась, перевела дух, несколько раз вздохнула – и вошла. Сестра, подняв голову, глянула вопросительно, подчинившись жесту врача, вышла. Закрыла дверь.

Оля поежилась. Ад ей почему-то именно таким и представлялся: кругом белым-бело и противный, острый запах. Приказав себе не дурить, присела на табурет, оставленный сестрой, осторожно прикоснулась к руке, голубевшей на простыне.

– Простите… вы меня слышите?

Военнопленный не пошевелился, но отозвался, не открывая глаз:

– Я слышу вас. – По-русски он говорил хорошо, разве что не совсем чисто. – Вы кто?

– Я Ольга, старшая… сестра Светы. Понимаете?

Вздрогнул, собрался морщинами восковой высокий лоб, задрожали синеватые веки, больной с великим трудом все-таки открыл глаза – выцветшие, покрасневшие:

– Вы… кто?

Оля, склонившись, заговорила тихо:

– Не волнуйтесь, нас никто не слышит. Я не из милиции. Понимаете?

– Да, – прошептал он и снова закрыл глаза.

– Вам тяжело, я понимаю. Вы послушайте меня, пожалуйста, и если все правильно, то просто брови сдвиньте. Сможете?

Да, получилось. Отлично.

– Соль принесла Света? Слышите? Света?

Сдвинулись белесые брови.

– Вы хорошо ее знали?

Снова тот же жест.

– Дружили вы с ней?

Да, верно.

– Вы сами попросили у нее соли?

Запекшиеся губы зашевелились, больной проговорил:

– Да, сам. Домой хочу. Она не сама… предложила. Вы не ругайте… мне надо было много… я виноват.