За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии - Флориан Хубер

склонность к теоретизированию. Она выглядела полноватой, а он поджарым, словно бегун на длинные дистанции. Она скорее наивна, он – циничен. Но чувство захватило их целиком, и они не оттолкнули друг друга. Она хотела помочь ему вырваться из его разрушенного мира, преодолеть тоску по дому, по утерянному братству. Очень многие в Германии нашли спасение от крушения иллюзий в повседневности буржуазного существования, так почему бы и ему не сделать то же? Летом 1947 года они поженились.

В течение следующих восьми лет у них родились четверо детей. Денег было мало, и они всегда были последними, кто мог позволить себе стиральную машину, автомобиль и телевизор. Он экономил на семейном бюджете, словно на карманных деньгах, но ограничивал и себя. Они не стыдились своей бедности, они гордились ею. Вместо зависти они демонстрировали презрение к окружающим их нуворишам. Они были в достаточной мере швабами, чтобы бережливость толковать как добродетель[51].

В конце концов, Манфред Аугст нашел в себе силы для новой карьеры, и в сорок пять лет решил учиться на фармацевта. Отучившись шесть семестров, получил диплом. С того момента он занял должность штатного провизора в аптеке Тюбингенского университета. В свободное время работал в саду и совершал вылазки в леса Швабского Альба. Аугст полюбил природу и чувствовал, что она возвышает его душу. Эту любовь он сумел передать своим детям.

[(31) «В лесу, и это сразу становилось заметно, он оживал. Он знал названия всех растений и грибов, знал об их пользе и съедобности, знал повадки барсуков, жаб и тритонов. Весной он иногда будил нас в четыре утра, чтобы мы послушали, как поют разные птицы».]

Как во всякой немецкой семье, у Аугстов существовала своя рождественская традиция. В праздник Святого Николауса[52] дети клали на тарелку записки со своими пожеланиями – одежда для кукол или игрушечная гоночная машина – и ставили тарелку на веранде. Тарелка исчезала, словно по мановению волшебной палочки. На месте тарелки оставалось только рождественское печенье. Отец знал, что произошло:

[(32) «Ангелы забрали записки с пожеланиями».]

В сочельник игрушки уже лежали под елкой. Все семейство пело и пиликало на скрипке. А в конце праздника дети читали любимое стихотворение Манфреда «Немецкий родник». Он слушал и одобрительно кивал.

Путь Манфреда Аугста от знатока нацистской расовой теории и раздавленного послевоенной жизнью возвращенца до дипломированного аптекаря и отца большого семейства среди общей погони за успехом в восстановленной республике был не совсем типичным. Этот худой человек с изборожденным морщинами лицом, носивший очки с очень толстыми стеклами, сумел найти ответ утрате своего внутреннего отечества.

Можно было бы на этом закончить его историю как пример торжества над собственной биографией. Но отличительной чертой той эпохи было наличие у любой истории своей изнанки. Существовала и оборотная сторона сюжета, в котором так много было сказано об успехе и отдохновении в монотонной повседневности. Какой гладкой была эта ровная поверхность и как глубоко и тревожно было скрытое под ней…

Скрытым осталось многое, потому что немецкое общество заперло его за дверями частной жизни. Там происходили вещи, противоречившие видимости нормальности. За закрытыми дверями дома Манфреда Аугста подстерегали не отпускавшие его демоны.

Пугающие странности в его отношении к Маргарете появлялись в его поведении еще до свадьбы. До того, как они обручились, он трижды уходил от нее и трижды возвращался. Он желал близости и одновременно бежал от нее. В своих любовных письмах он говорил об этой загадке:

[(33) «Дорогая Маргарете, если ты доверяешь своему суждению, то поймешь, как сильно ты, сама того не желая, влияешь и влияла на меня; поймешь, что я, несмотря на сильнейшее внутреннее сопротивление, поддался твоему влиянию. Я просто уступил. Но я не стал другим, я не изменился. Я вообще легко поддаюсь».]

После свадьбы они договорились, что каждое воскресенье он будет беседовать с ней о браке. Темы, как на студенческом семинаре по этике, вращались вокруг привязанности, партнерства или морали. Для его жены, которая с радостью отказалась бы от этих бесед, они были пыткой. Когда в одно из воскресений она лежала в постели с высокой температурой и была не в силах произнести ни слова, он наказал ее тем, что не разговаривал с ней три недели, потому что она уклонилась от беседы о браке; все их общение в эти три недели ограничивалось словами «доброе утро», «до свидания» и «доброй ночи». Это молчание грозило превратиться в оружие, направленное и против него самого.

Они помирились, но это был явный поворот к худшему. Вера Маргарете в мужа пошатнулась, она почувствовала, что он идет по кругу, возвращаясь к своим прежним проблемам. Они возобновили свои ученые беседы о браке. В них запрещено было говорить о сегодняшнем дне, о любви и детях. Под запретом было и его прошлое в СС и армии в годы войны. Вместо этого они говорили о долге, милосердии, товариществе.

С этого времени их совместная жизнь приобрела весьма тягостный характер. Он упрекал ее в том, что она живет не с ним, а рядом с ним. Упреки, как навязчивая мелодия, сопровождали их повседневную жизнь.

[(34) «Ты не экономна. Ты плохо готовишь. Тебе нет до меня никакого дела. Ты ко мне не прислушиваешься».]

Когда дети подросли, свою долю упреков стали получать и они. Они вели себя слишком шумно. Они не помогали. Они плохо учились. Собственно, и коллеги его не устраивали. В какой-то момент ему опостылела и сама Германия. В середине пятидесятых он хотел переехать в Южную Африку, в Колумбию или ГДР. Он искал единения, общества единомышленников, но не того, в каком ему приходилось жить в реальности. Все это так и осталось планами.

Одновременно в нем было что-то, прорывавшееся наружу тем сильнее, чем больше он погружался в себя. Он искал любую возможность самовыражения, но это не удавалось. Он был измучен бесплодными попытками достучаться до окружающих.

[(35) «Он был не в состоянии формулировать понятные ребенку объяснения. Не мог он ничего объяснить и взрослым. Он выдавливал из себя слова, потом умолкал, начинал бороться с ними, как с соперником на ринге, окончательно запутывался в грамматике и, оцепенев в судорожной – внутренней и внешней – неподвижности, умолкал окончательно. Но, несмотря на это, он любил говорить. Ничего он так не любил, как говорить».]

Теперь он вел беседы о браке не с женой, а с самим собой, сидя за