За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии - Флориан Хубер

раздражение. Она же продолжала надрываться до тех пор, пока пятна крови на носовом платке не стали такими большими, что она поняла, что больше их игнорировать невозможно.

Много лет назад она болела туберкулезом левого легкого, теперь же он поразил правое. Организм Хедвиги разрушался из-за многолетней запущенной болезни. Для Вильгельма Лемана диагноз жены стал немалым потрясением. Хедвига на несколько месяцев уехала в санаторий. Впервые в жизни Вильгельм остался в квартире один и не мог понять, что ему делать дальше. В то время он был сорокалетним учеником маляра.

[(44) «При этом Вильгельм должен был в одиночку заботиться обо всех нас».]

Впрочем, это было лучшее, что могло с ним произойти.

Один раз в две недели он навещал жену в санатории. Он докладывал ей о своих успехах, о том, каково это – отвечать за все. Тем не менее он твердо решил завершить обучение. Они изо всех сил экономили, но денег все равно ни на что не хватало. В течение года Хедвига подрабатывала дома шитьем. Наконец у них все наладилось. Вильгельм начал зарабатывать.

Годы ученичества Вильгельма Лемана продолжались до середины пятидесятых. Став мастером-маляром, он в 1955 году принял предприятие от своего товарища, который вел дело еще до войны. Обширные помещения были уставлены красками, которые было невозможно достать здесь, в восточном секторе города. В его распоряжении были трехколесный фургончик и четверо сотрудников. В годы основания ГДР их малярное предприятие приняло участие в общем проекте восстановления нормальной жизни. От местной городской администрации Вильгельм получал заказы на малярные работы в больницах, школах или жилых домах. Обращались и частные лица с просьбой покрасить стены в их квартирах. Дела предприятия шли в гору. Когда фирма расплатилась с долгами, Вильгельм наконец смог начать работать на себя.

Это было в 1958 году. За двенадцать лет до этого Вильгельм Леман стоял перед Хедвигой на пороге своей квартиры с отеками на ногах и с мыслями о самоубийстве в голове. Тогда они стали чужими друг для друга. Потребовалось долгих двенадцать лет, чтобы пробраться сквозь эти завалы взаимного разочарования.

[(45) «С того времени отношения между женой и мною начали улучшаться. Общее дело позволило нам прийти к взаимопониманию. Это необходимо, если люди хотят остаться жить друг с другом. Именно тогда мы заключили соглашение. Мы постановили, что она – премьер-министр, министр культуры, развлечений и продовольствия, а я – министр труда. И тогда у нас все получилось».]

Они сами решили, кто из них двоих возглавит семейное правительство. Так они смогли заново обрести друг друга.

Якорем спасения людей в послевоенное время была семья. К такому заключению и пришел Манфред Аугст, исписав гору бумаги. Однако после этого открытия он не вскочил со стула, не кинулся в гостиную и не заключил своих близких в объятия после долгих лет отчуждения. Он не разразился слезами, не вознес робкие хвалы своему озарению. Он остался на месте и стенографически доверил эти мысли только бумаге:

[(46) «Во время и после прошедшей войны в огромном числе случаев происходило так, что человек мог переносить и переживать все потери, пока семья и товарищество могли предложить ему «пепа». Пепа – это не человеческое изобретение, это как бы естественнонаучный факт».]

Понятия «персонального партнерства» («пепа») и «взаимопонимания» проникали в центр придуманной им теории тем сильнее, чем больше он отчуждался от семьи. Он перестал ходить с семьей в лес, чтоб объяснять разницу между ядовитыми пластинчатыми грибами и съедобными трубчатыми. Он перестал ездить с детьми на велосипедах из Тюбингена на Боденское озеро. Он не видел больше никаких причин вставать рано утром, чтобы слушать пение птиц и различать их по голосам.

Но при этом он не желал отказываться от общепринятых условностей и традиций той буржуазной жизни, которая вызывала его глухое сопротивление. В семье по-прежнему дарили подарки на Рождество, они стояли вместе с тремя сыновьями и дочерью вокруг елки и по очереди декламировали любимые отцовские стихи из «Немецкого родника». Каждый день, ровно в 12.45, когда Манфред приходил из аптеки на обеденный перерыв, все шестеро членов семьи собирались за обеденным столом в гостиной. Маргарете было поручено точно в это время ставить еду на стол. Манфред молча ел ложкой кашу и так же молча ножом резал на куски мясо. Он сидел за столом вместе с ними, но при этом был где-то далеко, общаясь с семьей скупыми односложными предложениями.

[(47) «Мы, дети, отвыкли обращаться к нему. «Мама, что папа делает сегодня вечером?» – спросил однажды один из братьев во время обеда. Ему даже в голову не пришло обратиться к самому отцу».]

Мать и дети разговаривали между собой так, словно его здесь не было, и этим способом объединялись против его немоты, его молчания, которыми он отгородился от них. Никто, однако, не давал себе труда даже попытаться разрушить эту стену. Лишь время от времени какое-нибудь слишком дерзкое замечание вызывало у Манфреда вспышку неистового гнева, который всегда клокотал в глубине его души. Тогда он мог отвесить такую оплеуху сыну, что у того шла носом кровь, или схватить его за шиворот и окунуть лицом в горячий суп.

Должно быть, он чувствовал, как они – день за днем – все сильнее и сильнее отдалялись от него. Тем не менее он продолжал настаивать на совместных обедах, видя в них какое-то подобие единения. После обеда он вставал из-за стола и, не говоря ни слова, уходил в аптеку или в свой кабинет, где предавался размышлениям об открытом партнерстве, любви мужчины и женщины и роли отца в семье. Дети в гостиной слышали треск клавиш пишущей машинки из его кабинета, словно выстрелы, которыми он преследовал свои фантомы.

[(48) «Когда грозит опасность, когда происходит несправедливость, когда становится тяжело, тогда рядом должен быть отец, тогда его вмешательство становится необходимым и облегчающим. Отец – могущественная личность, он знает все необходимое, он все может, он сильный, справедливый и добрый, он умеет исполнять желания».]

Все, что им двигало, все, что его трогало, доверял он своим трактатам, но это ни на йоту не сдвигало его жизнь с мертвой точки. Если бы его близкие смогли тайком пробраться в его кабинет, что было им строго-настрого запрещено, они бы вышли оттуда, ничего не почерпнув для ума. Возможно, они бы удивились, как сильно интересовали его вопросы любви, близости и счастливой жизни. Но тщетны были бы их