Целующиеся с куклой - Александр Хургин

Что они хотели увидеть, в чём убедиться после того, как каннибала посадили — неясно.

Зато совершенно ясно, что этим счастливым случаем не преминули воспользоваться проворные политические силы. Они подвозили палаточникам горячее питание, из просроченных продуктов сваренное, и украшали их шалаши лозунгами: «Людоедов Шрёдера — под суд!», «Мы за парламентский каннибализм!», «Иностранцы — вон!» и «Каннибалы сожрали наши доходы!». Подо всем этим сидел человек с завязанным ртом. На повязке — крупная надпись «Голодую», а мелко — то же самое, но на трёх европейских языках. Возможно, так он выражал протест и солидарность со своим немецким единомышленником. А, возможно, в надписи содержался какой-нибудь более глубокий политический подтекст.

К сожалению, ничего экстраординарного обитатели палаточного городка так и не увидели. Кроме, конечно, жёлтых мешков. В один из дней рабочие стали выносить из дома целлофановые мешки, набитые всяким мусором, преимущественно упаковкой от пищевых и прочих продуктов. Это было действительно зрелище. Все, видевшие его, сразу поняли, что ютились в палатках не зря: восемь комнат в доме оказались заставленными мешками, и сколько десятилетий они там хранились, установит лабораторным путём следствие.

И гора самых обычных жёлтых мешков — такие мешки горожане выставляют раз в месяц на улицу, чтобы их увезла на переработку жёлтая спецмашина — поразил простых немецких людей больше всего остального. То, что два этажа из трёх были ими уставлены, поразило. Восемь комнат — это не шутка, это просто пиздец какой-то.

— Ну надо же, — шумели собравшиеся, — мусор не выносить годами! Нет, этот людоед положительно ненормальный.

И, кстати, непорядочный. Потому что никакого мотороллера Брунгильде он так и не подарил. И дом не завещал. Он завещал его в знак благодарности потомкам съеденного берлинца. А у того, как на грех, никаких потомков не оказалось.

3. Ошибка Брунгильды

Обо всём этом вселенском кошмаре и ужасе Брунгильда узнала, едучи в машине, по авторадио. Что естественно. Немцы все важные новости так узнают. Включают приёмник, чтобы услышать прогноз погоды и положение на автобанах страны, в смысле, нет ли, не дай Бог, пробок на пути их следования, и заодно новости слушают.

Конечно, волосы зашевелились у неё с головы до ног, что вынудило Брунгильду даже беспрецедентно сбросить скорость. Но в конечном счёте обиды на Гансика своего она не затаила. Мотороллер ей без надобности, у неё BMW есть с кожаными сиденьями. Без трёхэтажного дома тоже она может как-то в жизни обойтись. А без этой пещеры людоеда — и подавно.

Зато какой эпизод в биографии, какое переживание и смятенье чувств! Много ли женщин её круга могут похвастать близостью с людоедом и взаимной с ним любовью? Из её знакомых — ни у кого ничего подобного не было и не будет. Потому что главное в любви — оказаться в нужное время в нужном месте. Брунгильда это умела. А многим иным не дано такого таланта Богом, и любят они по этой причине ближайших соседей, коллег и дальних родственников мамы.

Спору нет, когда по радио, а потом и в телевизоре про Гансика её стали страсти рассказывать, испытала она стрессовое состояние, подумав, что это ведь он и её мог сожрать не мудрствуя лукаво с потрохами. Но она быстро от стресса оправилась. Не сожрал же. Чего теперь волновать себя зря постфактум, теперь он сидит, бедный, за решёткой, а у неё есть взамен Лопухнин. Не людоед, конечно, но тоже тип ещё тот.

Ну, и известность приобрела Брунгильда поистине голливудских масштабов. Как будто она Чикатило какое-нибудь или Виктор Черномырдин. Одних интервью дала сорок пять или около того. Первое — фактически неглиже, из постели. Только легли они с Лопухниным, чтобы бурно провести ночь знакомства, как в окне что-то засверкало, и под нос ей поднесли десяток микрофонов на длинных штангах.

— Правда, что вы были близки с людоедом? — спросили в мегафон с улицы, и фотовспышки дали ещё один нестройный залп.

Лопухнин сказал:

— Ну прямо тебе крейсер «Аврора», — натянул одеяло на голову и от недостатка кислорода затих.

А Брунгильда, сообразив, в чём дело, поправила причёску, села и, одевшись до пояса в ажурный пеньюар, дала в нём пресс-конференцию для немецких и иностранных журналистов. Её транслировали потом во всех странах Европейского сообщества. И, судя по отзывам телезрителей, самое сильное впечатление оставила в их памяти наивно прикрытая пеньюаром грудь. Вполне может быть, что и левая. Но ясность в умы тоже внесла Брунгильда впечатляющую. Развеяв слух о полинезийском происхождении каннибала.

— Вы уверены в том, что он наш брат-европеец? — давили на неё журналисты. — Вы хорошо подумайте.

— Что я, полинезийцев не знаю, — отвечала им из постели Брунгильда. — Нет, Гансик приличный состоятельный человек, выпускник чуть ли не Гейдельберга, домовладелец и граф. Если, конечно, не врёт.

В общем, собой Брунгильда осталась довольна. Она придерживалась того мнения, что лучше поиметь и потом жалеть, чем жалеть, что не поимела. Это был у Брунгильды основополагающий принцип интимной и вообще жизни, жизни в любых её проявлениях. Кроме всего прочего, это была, видимо, судьба. Да, всё-таки судьба. Почему-то ведь она встретила Гансика этого на похоронах. Могла бы не встретить. Он мог туда не явиться, живя на противоположной городской окраине. И знакомы они с усопшим не были. От скуки Гансик прогуливался, дыша, и не заметил, как вышел мимо пастбищ, полей и огородов за черту родного города. Вышел, а там женщины с человеком навзрыд прощаются. Ну, он и поприсутствовал из вежливости и философского состояния души, принял, так сказать, пассивное участие. Стоял себе, думал по-латыни о вечном, пока не ворвалась в его мысли и поле зрения Брунгильда. Она взошла на возвышение у разверстой могилы, вся в чёрном, и произнесла последнее слово напутствия. От имени компании и от себя самой. Прочувствовано произнесла, с выражением скорби, хотя и с элементами юмора. А когда на Брунгильду упал откуда-то луч света, и её чёрная блузка стала просвечивать насквозь, Гансик прямо замычал от этого зрелища и восторга.

Вообще-то, в обязанности Брунгильды как топ-менеджера компании «Нeimkehr» не входило произнесение последних слов, и прочая ритуальная рутина не входила. Но данный покойник был ей всё-таки близок и умер, если не у неё на руках, так уж во всяком случае у неё на глазах. И, может быть, она чувствовала ответственность за его смерть или невольную свою в ней вину.

А близок Брунгильде усопший был не духовно, упаси Господь, он физически был ей близок. Как мужчина от сохи и в самом соку. В расцвете мужских сил то есть. Ну, любит Брунгильда мужские силы. И может ради них иногда духовным несовершенством индивида пренебречь. Водится за Брунгильдой такой грешок, женщине с темпераментом простительный.

Да, и вот когда она в Розенбург прибыла свободный рынок ритуальных услуг осваивать, антисемита ей в качестве достопримечательности местной продемонстрировали. Сказали:

— Вот здесь, фактически на границе города и деревни, живёт у нас в собственном доме одинокий антисемит с сестрой. А второй свой дом сдают они в аренду. Под общежитие для еврейских эмигрантов и беженцев.

Конечно, все, включая женщин, стариков и детей из этого общежития, а также заезжие знаменитости и туристы ходили на антисемита смотреть. Сестра продавала им билеты, говоря: «Смотрите на здоровье через забор, если вам больше делать нечего», — а брат на экскурсантов своего внимания не обращал, занимаясь от темна до темна делом своей жизни — животноводством.

С виду был он жилистым и нестрашным зоотехником. Домик с занавесочками, хлев чистенький, огородик ухоженный. В огородике среди пастушков, гномиков и уточек глиняных дедушка с козлом стоит, тоже глиняный.

— Это ты? — спрашивала у него впоследствии Брунгильда ради шутки.

А он отвечал ей:

— Кто? Это? Нет, это не я.

Он, как и многие его коллеги по антисемитизму, страдал отсутствием чувства юмора. То есть он от этого отсутствия нисколько не страдал. Просто чувство юмора было ему не свойственно, и он жил иными сильными чувствами. Отчего и внешний вид имел более или менее злобный. Но в этом, возможно, и не юмор виноват, а недостаточно высокая производительность машинного доения в фермерском его хозяйстве.

Почему-то Брунгильда почувствовала к нему жалость. Зрелый мужчина, крепкий хозяин, и вдруг такая неприятность, такой пережиток канувшего в Лету века. И ведь весь город, все прилегающие к городу окрестности знали, что вот тут, в этом ухоженном доме, коротает свои дни потомственный антисемит, и можно было у любого местного жителя спросить, как его найти, и любой местный житель охотно указывал к нему дорогу. И даже провожал до места. Всё-таки достопримечательность родного края.