Линкольн - Карл Сэндберг

Линкольн выслушал собеседника и сказал:

— Фел, я признаю логичность большей части ваших аргументов, признаю, что я честолюбив и хотел бы стать президентом. Я благодарю вас за ваши комплименты, за интерес, который вы проявляете ко мне, но не мне уготовано такое счастье — быть президентом наших Соединенных Штатов.

Он покрепче натянул на свои костлявые плечи серый плед и пожелал Фелу спокойной ночи.

Вскоре газеты в городках среднего запада начали ставить вопросы: «А почему бы Аврааму Линкольну не быть президентом США?» Из Канзаса, Буффало, Де Мойна, Питсбурга пришли требования, чтобы он, как ведущая фигура среди республиканцев запада, выступил в этих городах. Торлоу Уид, нью-йоркский политический босс, телеграфировал в Иллинойс: «Немедленно пришлите Авраама Линкольна в Олбэни». Длинный Джон Вентворт, редактор чикагского «Демократа», республиканской газеты, разглядел выросшую на горизонте фигуру Линкольна. Он взвесил ситуацию и сказал, что Линкольну «нужен организатор для управления делами»; в Нью-Йорке у Сьюарда организатором был Уид. Линкольн усмехнулся. «Только события создают президента», — сказал он.

6. Странный друг и дружественный странник

Линкольну исполнился 51 год.

Рассказы о нем, о его манерах и поступках уже становились достоянием простых людей и их детей. Этот высокий и костистый человек с характерной сутуловатостью, с легкой походкой, такой печальный, чудаковатый и смешной, казался существом из иллюстрированной книжки для детей, этакий странный друг или дружественный странник.

Одежду он не носил — она просто висела на нем, как на раме для сушки. Люди говорили, что Линкольн — огромный скелет, обтянутый кожей, которая, в свою очередь, прикрыта одеждой. Его высокая, как печная труба, шляпа, казалось, тихонько насвистывала: «Я вовсе не цилиндр; я чердачок, куда он прячет свои мыслишки, записанные на бумажонках».

Подкладка в шляпе частично состояла из имитации стаиновой бумаги, на которой виднелась карандашная подпись: «А. Линкольн, Спрингфилд, Илл.». Это на тот случай, если какой-нибудь рассеянный джентльмен по ошибке ее наденет, — чтобы знать, кому вернуть. Был у него и зонтик, выцветший и потертый в постоянных странствиях под щедрыми дождями, но и на нем было выстрочено: «Авраам Линкольн».

В Спрингфилде, да и в других местах, с прошлым Линкольна, с его рождением и происхождением связывали что-то необычное, таинственное. Регистрацию брачного удостоверения его родителей не нашли. Шептались о том, что он «низкого» происхождения, настолько туманного и странного, что его политические друзья рады были бы выяснить обстоятельства и добиться необходимой респектабельности. Брачный контракт когда-то переслали в новое судебное здание графства, и никто не удосужился произвести там розыски.

В тот период, когда происходили горячие дебаты, однажды на улице мальчишка крикнул: «Вот идет старик Линкольн!» Это он услышал и сказал своему приятелю: «Когда мне только минуло тридцать, они уже так кричали».

Соседский мальчик, Фред Дюбуа, собрал компанию мальчишек; с помощью веревочки они сбили цилиндр с головы Линкольна. «Из шляпы выпали письма и бумажки, — рассказывал потом Дюбуа, — они разлетелись по пешеходной дорожке. Линкольн наклонился, чтобы их поднять, а мы, мальчишки, взгромоздились на него». Будучи молодым человеком, он играл с ребятами в камешки. В пожилом возрасте он все еще запускал волчки со своими сыновьями.

Когда однажды Тед задержался с молоком, Линкольн разыскал сынишку, взял у него ведро с молоком, посадил мальчика на плечи, и так они вернулись домой. В другой раз он нашел пропавшего Теда и принес домой, держа его над землей на вытянутой руке; мальчик изворачивался, стараясь попасть отцу в лицо ногой, а Линкольн довольно посмеивался. Как-то он волок орущих Вилли и Теда. Сосед спросил его:

— Мистер Линкольн, в чем дело?

Последовал ответ:

— В том же, что и со всеми в нашем мире. У меня только три ореха, а каждый из моих сыновей хочет получить обязательно два.

Он любил рассказывать забавные истории и анекдоты. Одна из его историй была о воздухоплавателе, который в Новом Орлеане поднялся на воздушном шаре. Группа негров, собиравших хлопок, увидела человека, спускавшегося с небес в синем шелковом одеянии, унизанном серебристыми звездочками, и с золотыми туфлями на ногах. Все убежали. Все, кроме одного старика, пораженного ревматизмом и не сумевшего скрыться. Он подождал, пока аэронавт коснулся земли, и проковылял к нему. «Как поживаете, масса Иисус? — пробормотал он. — Что поделывает ваш папа?»

Любил он рассказывать и об одном строгом судье-формалисте: «Он готов был повесить человека за то, что тот сморкался на улице, но мог отменить приговор, если ему не удавалось установить, какой рукой прохожий сморкался».

Линкольн мог написать гневное письмо, обругать в нем адресата, не стесняться в резкости эпитетов и затем бросить письмо в печку. Он говорил, что иногда хорошо написать письмо с перцем и затем сжечь его.

«Демократия» — это слово часто употреблялось. Языкастые политики играли им. У Линкольна была своя точка зрения. «Я не хочу быть рабом, но в той же мере я не хочу быть и господином. В этом выражено мое понятие о демократии. Все, что не совпадает с этим понятием, противоречит демократии».

Его толкование Декларации независимости, в особенности раздела, в котором утверждается, что «все люди рождены равными» и имеют «неотъемлемые права на жизнь, свободу и стремление к счастью», запало в сердца людей. «Те, кто написал этот документ, — говорил он, — …имели в виду не только всех людей, живших тогда, но они заглянули в будущее, обратились к самым дальним своим потомкам… Будучи мудрыми государственными деятелями, они знали, что процветание имеет тенденцию к созданию тиранов; поэтому они утвердили эти великие и очевидные истины. И если когда-нибудь в далеком будущем какой-нибудь человек или группа заинтересованных людей установят доктрину, что никто, кроме богатых, или никто, кроме белых, не имеет права на жизнь, на свободу, на счастье, чтобы потомки авторов могли заглянуть в Декларацию независимости и мужественно возобновить борьбу, некогда начатую их предками… Я требую, чтобы вы отбросили все ничтожные и жалкие заботы об успехе какого бы то ни было индивидуума. Все эти старания — ничто. Я — ничто. Судья Дуглас — ничто. Главное — сохраните бессмертный символ Человечества; Декларацию Американской Независимости».

В том же году он прочел лекцию в Блумингтоне об «Открытиях и изобретениях», которую он потом повторил в Спрингфилде. Он напомнил о первых открытиях и изобретениях человека: одежды, речи, алфавита, печати, об использовании ветра для передвижения судов. В прошлом правители и законы установили, что хранить книги, читать их — преступление. «Нам трудно сейчас и здесь представить себе, как сильно было тогда рабство мысли и сколько потребовалось времени, чтобы сбросить эти оковы, чтобы установить привычную свободу мысли». Не обошел он и политику, иронически упомянув «изобретение в 1434 году негров и современного способа их использования». Главным в лекции была любовь к книгам, к науке, к знаниям, любовь к человечеству, выползающему из мрака и тумана к свету и ясности.