Сливовое дерево - Вайсман Эллен Мари

Мутти подняла на Кристину полные слез глаза.

— Он сдался в плен, — прошептала она.

— Nein, — Кристина взяла из ее рук письмо. — В конце он пишет, что сделает все возможное, чтобы снова увидеть нас.

— Но столько людей погибло… — возразила мутти.

— Нам остается только надеяться, что все не так плохо, как говорят по радио, — ответила Кристина. — Противники наверняка преувеличивают. По крайней мере, мы знаем, что папа жив!

Неожиданно мутти приободрилась.

— Он пишет о Рождестве. Если положение и впрямь было такое безнадежное, то как он мог послать письмо позже?

— И правда, — согласилась Кристина. — Видишь, хорошие новости.

Кристина перевернула конверт и посмотрела на почтовый штемпель: январь 1942-го. Письмо шло год. Она подавила кислый ком в горле, положила письмо в конверт и опустила в карман передника.

— Извини, — проговорила мать. — Ты права. Отец написал после того, как попал в плен к русским. Это хороший знак: раз солдатам позволяют отправлять письма, значит, уж наверняка их кормят и одевают.

— Конечно, — едва сдерживая слезы, сказала Кристина. Она повернулась к обеденному уголку и стала доставать из ящика столовые приборы. Ну и что, что письмо написано год назад, убеждала она себя, это не значит, что отца нет в живых. Ни к чему тревожить мать, она и так почти ничего не ест. Надо замазать дату на штемпеле куском угля, и мутти ни о чем не догадается. — Возможно, отец питается лучше, чем мы, — стараясь не выдать волнения, предположила она. — Ну вот, теперь, когда ты знаешь, что Vater вне опасности, заканчивай мыться, и давай-ка я тебя покормлю.

— Ja, — с жаром подхватила мать. — Давайте отпразднуем. Созовем всех и откроем последнюю банку сливового повидла.

В феврале правительство наконец официально объявило о том, что Шестая армия сдалась в плен. Знамена на флагштоках приспустили, женщины в очередях плакали. Поначалу Кристина полагала, что они беспокоятся за своих мужей, воевавших на русском фронте. Но затем узнала, что пожилых мужчин шестидесяти пяти лет и шестнадцатилетних юношей призывают в новое воинское формирование под названием Volkssturm[58], но форму не выдают. Мальчиков двенадцати-пятнадцати лет отправляли обслуживать зенитные орудия во Франкфурт, Штутгарт, Берлин. Кристина благодарила Бога за то, что ее братья были еще слишком малы.

Несколько недель спустя газеты сообщили об объединении и перегруппировке германских войск на Восточном фронте, но опа заметил: на самом деле это значит, что они отступают и «Иван» теснит их дальше и дальше. Герр Вайлер поведал ему, что фольскдойч[59], бросают свои дома в Пруссии и на Украине и бегут в Германию. Поговаривали, что русские безжалостно убивают немецких детей и насилуют женщин. Кристина поначалу не верила слухам, но когда вместе с продовольственными карточками им раздали листовки, изображающие русских солдат, стоящих над горой мертвых женщин и детей, страх еще одной угрозы заледенил ей кровь. Смысл этой прокламации был ясен: вот что с нами будет, если все мы не встанем на защиту отечества. Кристина не могла взять в толк, к чему раздавать подобные листовки в городе, где потенциальных защитников не осталось — все мужчины ушли на фронт. Она сожгла эти рисунки в печи, чтобы они не попались на глаза мальчикам.

Посреди ночи в первый день марта Генрих, как обычно, ринулся вниз по лестнице, заслышав сирену воздушной тревоги, и упал. В отличие от прежнего несгибаемого Генриха, к убежищу он плелся медленно и с хныканьем, уверенный в том, что умрет. Мальчик всего лишь ушиб локоть и ободрал колено, но страх за свою жизнь, необходимость спасаться бегством и прятаться усугубляли его травмы. В довершение всех бед Бёльцы вместе с другими жителями вынуждены были провести в убежище три дня — каждый раз, когда казалось, что налет закончился, с неба снова сыпались бомбы. Картофельные ящики и бочки с вином давно уже пустовали, но лишь несколько человек, включая маму Кристины, проявили предусмотрительность и захватили еду, когда завыла сирена. В передней у мутти всегда стоял мешок с провизией, и на этот раз в нем лежали банка маринованных яиц и буханка ржаного хлеба.

Все, кто собрался в погребе, сложили принесенные продукты в общий котел и разделили хлеб, повидло, яйца, маринованную селедку, козий сыр и сушеные яблоки на крохотные порции, чтобы хватило каждому из тридцати с лишним человек. Мужчины пробили в цементной стене отверстие и прорыли лаз наружу, а самый щуплый мальчонка пробрался по нему на улицу и набрал воды из ручья. На исходе третьего дня, когда наконец прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, люди вышли из укрытия, перепачканные, голодные и в полной уверенности, что город сровняли с землей. Однако, к всеобщему изумлению, ближайшие кварталы избежали этой злой участи.

Последовала долгая череда однообразных дней, заполненных работой в саду, прополкой сорняков, выстаиванием в очередях, уборкой, непрестанными заботами о пропитании и бесконечной беготней в бомбоубежище. Кристина уже начинала опасаться, что из-за такого образа жизни все они, того гляди, лишатся рассудка. Неужели это никогда не закончится? Сколько времени человек может жить в непрерывном страхе смерти и оставаться в здравом уме? Когда она получит вести об отце? Скоро ли Исаак откажется от надежды воссоединиться с ней? Измученная ощущением собственного бессилия девушка решила подождать до осени, до того самого дня в конце сентября, когда он впервые поцеловал ее. Затем, что бы ни стряслось, она снова пойдет к дому Бауэрманов, чтобы узнать, живут они там еще или нет.

Однажды ночью в конце июля Кристина и ее родные снова прятались от бомбежки в душном погребе. Лето выдалось жарким, воздух в убежище был влажным и тяжелым. В этот раз здесь появился новый человек — племянник герра Вайлера, тщедушный солдатик, вернувшийся с войны без глаза и части левой кисти. Он приехал в Хессенталь из Гамбурга, где две недели назад его семья погибла во время бомбардировки. Все сидели возле юноши полукругом и в молчании слушали его рассказ, с тревогой поглядывая друг на друга.

— Восьмиэтажные жилые дома, соборы, музей, школы, магазины, театры, машины, — перечислял он. Бусины пота поблескивали у него на лбу. — Все испепелил огненный ливень. Фугасные бомбы сбрасывали на самые густонаселенные районы Гамбурга — Хамм, Хаммерброк, Ротенбургсорт, Боргфельде. Затем посыпались зажигательные бомбы. И в конце концов двадцать квадратных километров города были просто стерты с лица земли. Я загулял с друзьями допоздна и уже возвращался домой, переходил по мосту через Эльбу. Союзники используют адское оружие, я никогда такого не видел. После взрыва бомбы повсюду распыляются химические вещества, превращая целые кварталы в море огня.

— Bitte, — взмолилась одна женщина. — Здесь дети.

Солдат поделился с дядей самокруткой, передав ее оставшимися пальцами искалеченной руки; горький дым заставил его прищуриться. Кристина придвинулась ближе, чтобы лучше слышать рассказ.

— Пожары сливались в гигантские костры, которые становились жарче и жарче, бушевали, поднимаясь вверх на сотни метров, вбирая в себя весь воздух. Вдруг раздался дикий рев, и огненный ураган поглотил все, в том числе людей, пытавшихся спастись бегством. Огонь расплавлял камни, и ноги вязли в разжиженных мостовых. Я видел, как горевшие люди прыгали в реку, но стоило им выбраться из воды, как огонь снова настигал их. Я видел женщин, бежавших с детьми на руках, на них загоралась одежда, они падали и уже не поднимались. Мы с друзьями забежали в ближайшее здание и спрятались в подвале. Находившиеся там люди сказали нам, что по звукам могут определить тип бомб, которые сбрасывают на город: одни издают шелест, как если бы садилась стая птиц; другие — внезапный треск; а третьи словно бы производят громкий всплеск. Но ни с чем подобным тогдашнему обстрелу они никогда прежде не сталкивались.