Война и Мир (СИ) - "СкальдЪ"

Рана моя под наблюдением доктора Кузьмина успешно зажила, оставив на память небольшой шрам, несколько ограничивающего подвижность руки. Софья Шувалова написала замечательное душевное письмо, в котором рассказала, как узнала о сражении на Виде из газет, и о том, что Особая бригада и гусары Смерти там прославились.

«Милая Софья, никаких особых подвигов мы не совершили. Газетчики, как всегда, все переврали, — написал я в ответ. — Когда война закончится, мы с вами встретимся и я приватно расскажу, как на самом деле все было».

После Кати Крицкой эта девушка стала той единственной, кто смогла зацепить мое сердце. Во всяком случае, общаться с ней оказалось интересно. Ее кругозор вызывал уважение, а нравственные и моральные принципы получили мою полную поддержку, хотя я и был с ними знаком отдаленно, по переписки, а написать можно что угодно. Особо мне понравилось, что Софья собиралась присоединиться к сестрам Милосердия на Дунайском фронте. Правда, родные ее инициативу пока не поддержали и из дома не отпустили, так как опасались, что дочь в антисанитарных условиях может заразиться тифом. Она сообщила, что своего в любом случае добьется, а пока же смогла убедить отца сделать крупное пожертвование в русский Красный Крест.

Пришел отчет от инженера Волкова, которого я просил одним глазом приглядывать за Карлом Цейсом. Немец получил внушительное финансирование, чему был только рад. А вот чего его не радовало, так то, что в производстве, которое назвали «Императорская оптика» пятьдесят один процент акций получил лично цесаревич. И хотя Цейс изначально приехал в Россию именно на таких условиях, он все же надеялся, что кое-что можно переигрывать. Переиграть у него не получилось, и именно поэтому за немцем следовало приглядывать. Так, на всякий случай.

Так же Волков сообщил, что заложил два новых парохода и один из них, получившийся «замечательно быстрым» уже сошел со стапелей. Как его назвать, спрашивал инженер. Подумав и решив, что раз уж пароход такой быстрый, я без ложной скромности отписался, что назвать его стоит просто — «Сокол».

В таких хлопотах прошла одна неделя, вторая, третья… Война же тем временем продолжалась. Восточный отряд форсировал реку Янтру, взял Белу и осадил Рущук, но здесь дело у них застопорилось, крепость оказалась мощной, прекрасно подготовленной к длительной осаде.

Гурко времени не терял, овладев Тырново, Ловчей и Габрово. На востоке они не смогли пройти дальше Шумлы*, которая входила в так называемый «Турецкий четырехугольник» и была укреплена не хуже, а пожалуй, и лучше Рущука. Тем более, обустраивали ее не османы, а европейские инженеры во главе с немецким маршалом Мольтке, благодаря чему сами турки высокопарно прозвали ее «Могилой неверных». Зато отряд князя Святополка-Мирского захватил Шипкинские перевал, а генерала Карцова — Троянский. Таким образом, дороги на юг оказалась открыта. Правда, переводить основные силы через Балканы выглядело рискованно. Рущук и Шумла оставались в руках турок и грозили нашему восточному флангу, в то время как армия Осман-паши отошла до Яблоницы и Орхание*, где сходились дороги через Балканы. Прямо сейчас неприятель усиленными темпами превращал эти два города в неприступные твердыни. В Стамбуле без особого понимания отнеслись к тому, что паша не смог взять Плевну и потому он поклялся на сабле, что лучше умрет, чем пропустит русских на Софию. Да и вообще, даже выбрав оборонительную тактику, его армия представляла существенную угрозу всему западному флангу.

Отряд цесаревича так же приостановил свое движение. Пока мы оставались в Плевне, Столыпин, Шильдер-Шульднер и Вельяминов без боя взяли Бялу-Слатину и Оряхово на Дунае. Но дальше дело не пошло, наши силы надолго застряли под Яблоницей и Мездрой, еще одной крепостью, перекрывающей путь на Балканы. Казаки добрались до Кутловицы*, но и только. Шло общее перераспределение сил для подготовки к дальнейшему наступлению.

Тем временем в Плевну, которую цесаревич на время выбрал в качестве своей ставки, прибыла группа русских писателей и поэтов с целью «прочувствовать нерв войны». Люди там подобрались именитые, а некоторые, так и вовсе, прославленные: Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев и Николай Лесков. Поэты были представлены Иваном Аксаковым, Афанасием Фетом и Юлией Жадовской. А еще их сопровождала Софья Ковалевская, математик, механик и доктор философии.

Все эти гиганты мысли и властители дум человеческих прибыли в Болгарию по приглашению цесаревича и за его же счет. Поезд довез их до Журжево, где они пересели на пароход и поплыли по Дунаю в Никополь, а уже оттуда, под почетным конвоем казаков, добрались до Плевны. Поселили их всех в двухэтажном особняке, а когда они освоились и отдохнули, Николай пригласил их на банкет.

С Тургеневым мы поздоровались как старые приятели. Толстой, как бывший офицер, отличавшейся храбростью и независимостью, участник предыдущей Дунайской кампании и обороны Севастополя, долго расспрашивал меня о том, как проходит освобождение Болгарии и в конце попросил поспособствовать финансированию «дешевого и популярного журнала про войну». Мне такая мысль понравилась, и поспособствовать я пообещал. А вот худощавый нервный Достоевский, как увидел серебряные черепа гусар Смерти, так словно в транс впал, прикладывая ладонь ко лбу и обдумывая какую-то неожиданно появившуюся идею. Очень впечатлительным человеком оказался Федор Михайлович, иначе и не скажешь.

Празднество проводили торжественно, хотя сам город после нашего обстрела еще не полностью восстановился. Кроме Николая Романова и его Свиты собралось десять генералов и вдвое больше полковников. Официанты были из местных болгар, а покрытый хрустящей скатертью стол ломился от изысканных закусок, свежего мяса, рыбы, вин и коньяков — и не скажешь, что сейчас идет война. Естественно, приветственное слово и первый тост озвучил именно наследник.

— Господа и дамы, — хорошо поставленным голосом начал Николай Романов, поднимаясь на ноги и беря в руки фужер с шампанским. — Я рад приветствовать вас на Дунайском театре Турецкой войны. Уверен, что вам, писателям и поэтам, будет полезно познакомиться с местными реалиями и приобщиться к тому, чем последнее время дышит вся Россия. Так же я надеюсь, что в своем творчестве вы непременно коснетесь не только нынешней войны, но и недавнего покорения Средней Азии, Аляски, продажи Форт-Росс в Калифорнии и Крымской кампании. Наша страна развивается, приходят новые идеи и новые люди, прогресс неумолим, сама жизнь дает вам десятки новых тем, бери и пиши. Почему бы вам не обратить внимание на энергичную прозу, которая не сколько освещает нищету и бескультурье нашей страны, но и воспевает подвиги и свершения ее жителей? Поднимая сей бокал, я уверен, что вы понимаете, какая ответственность лежит на ваших плечах, ведь вы создаете образ мышления всей страны. За вас, дамы и господа!

Послышались аплодисменты, все выпили. Сидя за столом, я неспешно оглядывал гостей. Судя по их лицам, не все они прониклись идеями цесаревича. Говоря откровенно, наша великая литература по какой-то загадочной причине выбрала курс на описание нечеловеческих страданий, житейской безысходности, полнейшего равнодушия, всепоглощающей неграмотности России и высосанных из пальца моральных терзаниях. Не все, конечно, но многие творили именно в таком ключе. И я искренне не понимал, почему не писать о героических свершениях, подвигах, приключениях и красивой любви? Зачем столько «чернухи», хотя подобного слова никто и не знал?

Мне всегда нравилась бодрая проза Джека Лондона, который показывал силу и энергию белого человека, способного достичь каких угодно целей. Верно, в такой литературе меньше глубинного смысла и философии, но зато больше жизни, оптимизма и мотивации для читателя. Дюма стал знаменитым благодаря легким приключенческим романам. Да и тот же морской офицер Станюкович показал всем, как можно и нужно описывать людей, выводя на первый план именно героизм, человечность, доброту и сострадание.

Ответное слово от гостей как наиболее уважаемый взял Иван Тургенев. Говорил он красиво, гладко, но все же осторожно протолкнул мысль, что писатель или поэт не может творить по принуждению или заказу, ведь им тонким ранимым душам нужна свобода, внешняя и внутренняя.