Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Он по-мальчишечьи рассмеялся, двигая к Кошкину стакан.

Даже в немытом стекле вино переливалось всеми оттенками рубинового и издавало весьма приятный аромат. Соболев и правда мог разобидеться, откажись Кошкин с ним пособутыльничать. Не под конвоем же его потом на допрос вести? И все же Кошкин шантаж не поддался.

– Побойтесь бога, Николай Васильевич, – тоже разулыбался он, как можно более располагающе. – Едва полдень пробило, а мне работать еще, как-никак. В другой раз – непременно.

– Государева служба – она такая, – все-таки понял его Соболев и, тоже не став пить, пригласил Кошкина сесть. Снова заговорил весьма горячо: – вы не подумайте, я благодарен вам безмерно за работу вашу, что так быстро душегубца сыскали, но… вот жаль мне вас, Степан Егорыч, ей-богу жаль. Я б так не смог! И начальство над вами один другого старше, и перед всеми ними кланяться да выслуживаться нужно. А главное – целыми днями в кабинетах штаны просиживать, бумажки перекладывать… как братец мой. Кому-то такая жизнь по нраву, не спорю, но мне… от одной мысли тошно становится.

– Денис Васильевич хочет, чтобы вы при нем в банке служили?

– Хочет… – горько вздохнул Соболев. – Будто только в его банке люди делом заняты, а все прочие интересы – блажь.

Кошкин кивал понимающе, а Соболев, с сомнением взглянув на него разок-другой, в откровения все же пускаться не стал. Вместо этого снова вскочил на ноги и, активно жестикулируя, указал Кошкину на темнеющий квадрат на пустой стене:

– Вот, полюбуйтесь… прежде здесь француз висел, пастораль какая-то. Матушка живописью увлекалась, а подлец все вынес, подчистую! И куда дел не признается. И шкатулка с украшениями пропала, и даже часы серебряные с каминной полки. Старинные часы, еще у Бернштейнов стояли. Ужасно это все, я, по правде сказать, до сих пор не могу прийти в себя…

Правду он говорил он или нет, Кошкин все не мог сообразить. Импульсивный, нервный, неусидчивый – на осиротевшего сына Николай Васильевич точно не походил. А впрочем, каждый переживает горе по-своему.

– Вы были близки с Аллой Яковлевной? – поинтересовался Кошкин.

– Да, разумеется… – Соболев бросил взгляд на Кошкина и неожиданно отмахнулся, – да кого я обманываю: матушка всегда одного Дениса выделяла. С ним, бывало, часами беседы вела, а стоило мне сюда к ней сунуться – так только жаловалась, что болеет, мол, никого не принимает, да спрашивала, когда уезжать собираюсь. Будто одни хлопоты от меня.

Вот тут младший Соболев не лукавил точно. Любви матери ему явно недоставало – как и его сестре. Пользуясь тем, что Соболев все-таки расчувствовался и пустился в откровения, Кошкин пошел ва-банк:

– Должно быть, для вас ударом стало, когда Алла Яковлевна отписала свое состояние Денису Васильевичу, а не вам?

Кошкин это лишь предполагал, разумеется – после весьма красноречивого рассказа гувернантки Мишиной. И, кажется, угадал. Соболев бросил на него резкий, неожиданно серьезный взгляд и явно сдержал рассеянный вопрос: «Откуда вы знаете?».

Вместо этого снова опустился на стул, тяжко вздохнул и признался:

– Конечно, это стало ударом… еще каким! С ног сбивающим! Я даже разозлился тогда на мать, право слово… Я-то надеялся, что хоть после ее смерти все станет на свои места… то есть, что матушка отпишет мне причитающуюся по праву долю. Ведь все эти средства, Степан Егорович, на которые существует банк Соболевых – эта средства Бернштейнов. Матушкины средства, не отца! Батюшка мой, Василий Николаевич, человеком был честным, я любил его ей-богу! Но брак его был выгоден ему в первую очередь, а не Бернштейнам. Он и приданое солидное получил, и связи, и должность. И надеялся, разумеется, что, когда Яков Бернштейн упокоится, то доля от бизнеса ему достанется. Хотя бы треть. Но нет, Яков Бернштейн был человеком мудрым и справедливым: трое детей у него было – на троих он наследство и поделил. Матушке треть досталось – не моему отцу. А со смертью ее братьев да племянников, она так и вовсе стала хозяйкой всего… Не считая малолетних детишек, Люси да Пети. Номинальной хозяйкой, конечно: в банке-то матушка и не бывала ни разу за всю жизнь. И все же хозяйкой. Яков Бернштейн поступил по справедливости – я ожидал, что и матушка, когда ее время придет, поступит так же. Поделит наследство между всеми детьми. А она… А ведь Денис ей даже не родной сын!

Николай Соболев выкрикнул это нервно, исподволь – и, кажется, тотчас пожалел, притих.

Для Кошкина сказанное о старшем Соболеве не то чтоб стало большой новостью: по возрасту тот вряд ли годился в сыновья Алле Соболевой, которой на момент смерти было едва за сорок пять. И все же громко и вслух это сказано было впервые. По-видимому, афишировать отсутствие кровного родства с Аллой Соболевой не хотел именно Денис Васильевич. И, кажется, из-за этого самого завещания.

– Я не должен был вам этого говорить, – тут же опомнился Соболев, – это мелко, недостойно… но Денис – сын от первого брака отца, его мать умерла давным-давно, кажется, он ее и не знал толком.

Про себя Кошкин отметил, что нужно непременно выяснить обстоятельства смерти первой жены Василия Соболева. И всем сердцем понадеялся, что хотя бы в том случае была естественная смерть. Вереница жестоких убийств, так или иначе связанных с семейством Соболевых, всякий раз улучшающих их, Соболевых, финансовое положение, и без того уже превысила все нормы случайности. Но подозревать в чем-то Дениса Соболева или его умершего отца Кошкину не хотелось, безумно не хотелось.

Но, похоже, все к этому шло…

– И все-таки Денис Васильевич называл свою мачеху матушкой, – отгоняя дурные мысли и будто бы задумчиво произнес Кошкин. – Даже сейчас, после ее смерти, он ее так называет. Должно быть, он был к ней привязан, как сын?

– Да бог его знает, Дениса, к кому он привязан, а к кому нет! – отмахнулся, не раздумывая ни минуты, младший Соболев. – Она всего-то на семь лет его старше – какой там сын! Но он, конечно, с ней ласков был, обходителен, внимателен. Даже день рождения ее всегда помнил, подлец!

– А вы, стало быть, не помнили? – сдержал усмешку Кошкин.

– Помнил, разумеется! В ноябре… пятнадцатого, что ли.

Из документов Кошкин знал, что Соболева родилась в октябре, и не пятнадцатого, а семнадцатого. Но разочаровывать и без того горюющего сына, конечно, не стал.

– Матушке все это было приятно! – горячился, меж тем, Соболев. – Вот она его и выделяла, слушала, умником большим считала. Если что надумает, то первым делом с ним советовалась – не со мной, и даже не с Сашей, потому как Сашка никогда ничего толком не посоветует, слово сказать боится… Умом-то я понимаю, отчего матушка все Денису отписала. Потому что он, видите ли, надежный. Мол, деньги все не прогуляет, как я, и кошачьему приюту не отпишет, как Саша. Да только все равно несправедливо это, Степан Егорович, несправедливо!.. Будь у меня деньги – хоть немного, хоть начальный капитал, как у деда когда-то – то я б виноделием занялся всерьез! Я бы и насовсем в Крым перебрался, ей-богу. Там знаете климат какой? Не то что здесь… А может и женился бы, чем черт не шутит. Но Денис о виноторговле и слышать не хочет! Лишь содержание мне назначил – мелочь какую-то, чтоб с голоду не помер, и довольно! Лавочником меня зовет, едва разговор о виноделии заведу… будто это что-то обидное! Будто жена его не лавочница, а боярыня какая…

В дверь постучали – уже второй раз – и, увы, это сбило Соболева с мысли. Не то бы он что-то еще более интересное о своем семействе порассказал. А так он резко замолчал и, наверное, сам стал не рад, что разоткровенничался. Отвернулся к окну.

Кошкин, однако, сворачивать беседу пока не собирался, и визитеров игнорировал.

– Однако в том, что вашу матушку убил именно садовник Ганс Нурминен, вы с братом солидарны?

– Конечно! А кто, если не он? – совершенно искренне изумился тот. – Случайные грабители в дом бы не попали: дверь не взломана, а ключом открыта!

Кошкин согласился. И, немного успокоив бдительность младшего Соболева (которой и так было немного), перешел к самому деликатному вопросу: