Оркестр меньшинств - Чигози Обиома
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На рынке в Энугу он представил ее как свою невесту, и его знакомые встретили это сообщение радостными криками. Эзекобия, продавец кормов, налил им пальмового вина, напитка богов. Некоторые пожимали ей руку, обнимали ее. На лице моего хозяина все время светилась яркая улыбка, потому что глухая стена будущего вдруг окрасилась в теплые тона. Когда они покинули с покупками рынок, солнце почти достигло зенита.
Близ заправки, где они припарковали машину, он купил угбу у придорожного торговца, а мокрая от пота Ндали – бутылку «Ла Касера». Она заставила его попробовать, вкус был сладкий, но описать его он не смог. Она посмеялась над ним:
– Дикарь. Это же яблочный вкус. Ты наверняка никогда не ел яблок.
Он отрицательно покачал головой. Они загрузили в машину новую клетку, два мешка корма для бройлеров, полмешка пшенки и сели в фургон, собираясь возвращаться в Умуахию.
– Я не ойибо[45]. Я буду есть мою угбу, как настоящий африканец.
Он развернул еду и начал засовывать куски в рот руками и пережевывать так, чтобы рассмешить ее, и она рассмеялась.
– Я тебе говорила, чтобы ты не жевал, как козел – ням-ням-ням. Туфия![46] – сказал она, щелкнув пальцами, и расхохоталась.
Но он продолжал есть, покачивая головой и облизывая губы.
– Что ж, может быть, мы с тобой как-нибудь отправимся вместе за границу.
– За границу? Зачем?
– Чтобы ты посмотрел, как устроен мир, и перестал дикарствовать.
– О'кей, мамочка.
Он завел двигатель, и они отправились в путь. Они едва выехали из города, как ему стало не по себе. Его желудок уступил дикому напору, и он пукнул.
– Господи! Ньямма![47] – вскрикнула она. – Нонсо!
– Извини, мамочка, но я…
Следующий выхлоп заставил его замолчать. Он спешно съехал на обочину.
– Мамочка, мой желудок, – выдохнул он.
– Что?
– У тебя есть бумага? Туалетная?
– Да, да.
Она схватила сумочку, но не успела достать бумагу – он вытащил платок из кармана под дверной ручкой со своей стороны фургона и бросился в кусты. Чукву, он почти разорвал на себе брюки, когда отбежал на значительное расстояние в лес, а когда он их все же опустил, его испражнения ударили по траве с убийственной силой. Я встревожился, потому что с ним ничего подобного со времени детства не случалось.
Когда он поднялся, испытывая облегчение, его лоб покрылся влагой, словно после дождя. Ндали вышла из фургона, она стояла у входа в кустарник, держа рулон бумаги, от которого оставалась половина.
– Что случилось?
– Мне вдруг понадобилось посрать, – сказал он.
– Боже мой! Нонсо!
Она снова рассмеялась.
– Ты почему смеешься?
Она с трудом проговорила:
– Посмотри на свое лицо – ты весь в поту.
Они не проехали и пятнадцати минут, когда он снова бросился в кусты. На сей раз бумага была при нем, и испражнился он с такой силой, что полностью обессилел. Он закончил и через некоторое время опустился на колени и уцепился за дерево. Я никогда не видел, чтобы подобное случалось с ним прежде. И поскольку я давно научился смотреть на отходы его жизнедеятельности, я не видел в них ничего необычного, хотя он был убежден, что у него понос.
– У меня настоящий понос, – сказал он Ндали, вернувшись в фургон.
Ндали рассмеялась еще громче, он присоединился к ней.
– Наверно, это из-за угбы. Не знаю, что они напихали внутрь.
– Конечно, ты не знаешь. – Она рассмеялась еще сильнее. – Вот почему я не ем где попало и что попало. Ты ведешь себя как настоящий африканец.
– У меня какая-то усталость.
– Выпей воды и моей «Ла Касеры» и отдохни. Я поведу.
– Ты поведешь мой фургон?
– Да. А что в этом такого?
Он, хотя и удивился, позволил ей сесть за руль и долгое время после этого не чувствовал позывов. Но когда это случилось в очередной раз, он забарабанил кулаками по приборному щитку, она остановилась, он выпрыгнул в дверь и упал, зацепившись за какое-то ползучее растение. Потом поднялся и понесся в кусты, словно с цепи сорвался. Он вернулся в фургон весь в поту, она с трудом сдерживала смех. Он выпил большую бутылку воды «Раголис», зажал пустую в руках. Рассказал ей историю, которую рассказывал ему однажды отец, – как один человек остановился вот так же на шоссе, чтобы посрать в кустарнике, и пока он занимался этим делом, его проглотил питон. Его отец напевал кем-то сочиненную на эту тему песенку. «Эке а Тува лам уджо».
– Кажется, я слышала эту песенку. Но я боюсь любых змей – питонов, кобр, гремучих. Всех боюсь.
– Так оно, мамочка.
– Как ты себя чувствуешь?
– Отлично, – сказал он. У него к этому моменту уже довольно долго не было позывов – времени хватило бы, чтобы расколоть пять орешков колы в четырех местах[48], и они почти приехали в Умахию. – Почти полчаса, и ничего. Я думаю, оно кончилось.
– Да, согласна. Но я тоже все силы из себя высмеяла.
Они некоторое время без приключений ехали через густой лес по обеим сторонам. И вдруг его опять схватило с напором фонтана, и он бросился в кусты.
Осебурува, она ухаживала за ним, пока он полностью не выздоровел. На следующий день она поехала в университет. А когда вернулась, подсела к нему на скамейке во дворе, где он ощипывал больную курицу, чтобы у нее «кожа дышала». Между ними стоял старый поднос, полный перьев. Работая, он держал курицу за одну ногу. Ндали занималась тем же – ничего более странного она за всю жизнь не делала – со странной смесью невозмутимости и желания рассмеяться. Они работали, и он заставлял себя говорить о своей семье, о том, как тоскует по родным, и о том, что она должна помириться со своими. Он говорил очень осторожно, словно священнодействовал языком в храме рта. И тогда она сказала ему, что ее родители в этот день опять приезжали в университет.
– Нонсо, я не хочу их видеть. Просто не хочу.
– Ты хорошо подумала? Ты понимаешь, что сейчас это даже ухудшает ситуацию?
Она начала выкручивать перо из ноги
