Семь фантастических историй - Карен Бликсен

Фрекен Малин слегка покраснела, изобличенная в неосновательности, и ловко перевела беседу чуть-чуть назад, как переводят стрелки спешащих часов.

Благодарение Богу, — сказала она, — я в жизни не пудрилась и не румянилась, так что мосье Абильгор мог бы меня рисовать, когда ему заблагорассудится. Но что до божественного портрета моей скромной особы, который, как я понимаю, вывесят в небесной галерее, когда меня самой не станет. — то тут, с вашего позволения, я не совсем согласна с вашим преосвященством.

Два художественных критика редко сходятся в суждениях, — сказал кардинал. — Уж это я узнал в ателье. Я видел, как сам мастер запустил в лицо знаменитомуживописцу французскому толстенной кистью, щедро смоченной кадмием, когда тот не сошелся с ним в суждении о перспективе. Сообщите же мне ваши соображения, ваша милость, и, быть может, они будут для меня поучительны.

Ах, едва ли, — сказала фрекен Малин. — Но раз вы настаиваете, я поделюсь своими мыслями. И с чего это, скажите, вы взяли, кардинал, что Господь ждет от нас истины? Какая странная, какая редкая и оригинальная это идея у вашего преосвященства! Ах! Ах! Господь и сам давным-давно истину знает, и, если она чуточку надоела ему, я его не берусь осуждать. Истина хороша для портных и сапожников, ваше преосвященство. Я, напротив, всегда считала, что Господь питает слабость к маскараду. Разве сами вы, духовные пастыри наши, не уверяете нас, что испытания — суть замаскированное благо? И так оно и есть, ваше преосвященство, так оно и есть, я сама убеждалась в полночный час, когда спадает маска. Но, с другой стороны, никто не станет и отрицать, что наряжает нас рука несравненного Мастера. Господь и сам, уж не обессудьте, позволял себе довольно смелый маскарад, когда вочеловечился и обитал с нами. Честно говоря, будь я хозяйкой на той свадьбе в Канне Галилейской, я бы немного обиделась. Сами посудите — я приглашаю одаренного, многообещающего юношу, сына плотника, потчую ип моим лучшим бургундским, а он вдруг, ни с того ни с сего, возьми да и преврати в еще более благородный напиток мою же колодезную воду! И та дама ведь не подозревала, на что он способен еще, будучи Господом всемогущим.

Да, ваше преосвященство, — продолжала она. — Из всех монархов, о которых я слышала, Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, по-моему, больше всего приближается к Господу в своем понимании истины. А уж он-то, как вам известно, знал толк в маскараде. Ах! Ах! Живи я в его времена, уж я вы ему подыграла, случись мне испытывать пятьсот нищих, дабы найти Повелителя Верных под нищенским рубищем. И когда в своей жизни я всего ближе бывала к роли богини, последнее, чего я спрашивала с молящихся мне, была истина. «Сочиняйте, выдумывайте, — говорила я им, — упражняйте свою фантазию. Прячьте от меня истину.» Ваша истина и без того явится раньше, чем следует, ваше преосвященство, — и тогда игре конец.

А какого вы мнения, ваше преосвященство, — сказала старая дама, — о женской стыдливости? Божественное свойство, не правда ли? А ведь что она такое, как не обман по всем правилам искусства? И коль скоро здесь присутствуют юные существа, мы с вами, наблюдавшие жизнь из удобнейших лож — вы из исповедальни, я из алькова, — воздержимся от разговоров об истине и поговорим-ка лучше о ножках. Все женщины, я должна вам сказать, делятся соответственно качеству ножек. Те, у кого ножки хорошенькие и кто знает, что скрытая истина слаще самых буйных фантазий, — те люди честные и с чистой совестью глядят вам в глаза. Но если им вдруг пришлось бы в штанах расхаживать, что сталось вы со всей их гордой отвагой? Нынешние молодые господа, которые носят панталоны до того узкие, что приходится держать двух камердинеров, чтобы их натягивать — по одному на каждую ногу…

Да и то это трудно, — в задумчивости произнес кардинал.

— …и в них проповедуют истину, они, возможно, и человечней, чем наша сестра, но, скажите, что в них божественного? Они нам демонстрируют факты, а вот женская ножка под юбкой — это идея. И лишь тот, кто руководится идеей, способен на героизм. Сознание скрытого могущества и придает нам отваги. Что значит козырной туз на столе в сравнении с мелким припрятанным козырем у нас на руках? Ах, простите, ваше преосвященство, что-то я заболталась.

— Ну полноте, ваша милость, — сказал кардинал. — Я премного почерпнул из речи вашей. Но она не уведила меня в том, что наши взгляды в самом деле различны. Наш мир — как детская игра в ладоши: верх — низ, верх — низ, истина — обман, истина — обман. Когда Гарун аль-Рашид, калиф багдадский, переоделся в рубище, никакое его скрытое великолепие не спасло вы эту шутку от пошлости, не прячь он под маскарадом сердца, горящего братской любовью к подданным. Точно так же и Господь наш в течение тридцати лет проходил вы в маскараде сына человеческого без всякого толку, не будь в нем подлинно человеческого сердца, преисполненного сочувствия, уж не взыщите, ваша милость, даже и к чтителям доброго вина. Только женщина плоская видит в карнавале повод грубо выставить напоказ то, что обычно приходится ей скрывать. Женщина тонкая выберет тот костюм, ваша милость, который хитро приоткроет что-то в уме ее или в сердце, и, надевая ужасную длинноносую венецианскую маску, она дает нам понять, что скрывает под нею не только классический нос, но и кое-что более существенное, и поклонения достойна не за одну красоту. Так говорит arbiter еlеgantiarum,[53] испытывающий наши сердца: «По маске твоей я узнаю тебя».[54]

Но согласимся же, ваша милость, — продолжал он. — Судный день не будет, как уверяют нас унылые проповедники, тем мигом, когда выйдут на свет наши собственные жалкие попытки обмануть Господа — он сам их давным-давно раскусил, — но, напротив, то будет миг, когда всемогущий сам сбросит маску. И какой миг! Ей-богу, ваша милость, он стоит миллионов лет ожидания! Небеса огласятся смехом, чистым и невинным, как у младенца, нежным, сквозь слезы, как у невесты, победным, как смех отважного воина, гордо слагающего вражеские знамена к ногам своего короля, или как смех узника, выходящего наконец из застенка, освободясь от оков и от маравшей его клеветы!

И однако, ваша милость, — разве не устроил нам Господь Судный день в миниатюре? Скоро полночь. И пусть же спадут в этот час все маски — и если не вашей маске, не моей предстоит упасть — пусть спадет маска жизни и судьбы. Смерть, надо думать, мы скоро увидим без маски, воочию. А покуда нам ничего не остается другого, как разобраться, что же такое жизнь. Так давайте же, ваша милость и мои юные брат и сестрица, раз уж нам все равно не уснуть, а мы здесь так уютно устроились, — расскажите мне, кто вы, и поведайте ваши истории без стеснения и без утайки, будто мы сидим в раю и освежаем в памяти жизнь.

Да, — сказал старик и обернулся к Йонатану Мэрску. — Вот вы встали в лодке, рискуя ее опрокинуть, при виде рухнувшего амбара. Так, полагаю, рухнуло гордое здание жизни вашей и превратилось в руины у вас на глазах. Расскажите нам про это.

И еще я заметил давеча, — продолжал он, — когда я заговорил о чистоте нашей крови, опять вы вздрогнули от моих слов, как при виде того амбара. Вы, верно, сторонник демократических идей своего поколения? Не думайте, однако, что я далек от этих теорий. Напротив, они куда ближе мне, чем вам могло показаться. И неужто разногласия политические разлучат сегодня наши сердца? Дитя мое, я скажу вам вашими же словами: «Да пребудут свобода, равенство и братство, все три, и братство — важнейшее из них».

Или, — сказал он, — Вы стонете, сын мой, под гнетом незаконного рождения? Но кто, как не бастард, имеет право поднять голос и крикнуть: «Кто я?» Имейте же к нам доверие. Расскажите нам до рассвета историю жизни вашей.

Молодой датчанин, с лица которого не сходило выражение угрюмой замкнутости — верная печать черной меланхолии, — при этих словах взглянул в глаза кардиналу. Необычайное достоинство старика всегда тотчас влечатляло всех, кто его видел. Сейчас юношу поразил странный, ясный свет его взгляда. Несколько секунд эти двое испытующе всматривались друг в друга. Краска постепенно вернулась на щеки молодого человека, и он глубоко вздохнул.

Да, — сказал он. — Да, я расскажу вам мою историю. Быть может, я сам лучше пойму, что со мной приключилось, ежели выражу это в словах.

Умойтесь, мой юный друг, — сказала фрекен Малин. — И ваш портрет, запечатленный в сердцах наших, вам обеспечит бессмертие.

И после минутного колебания Йонатан сказал:

— Я назову свой рассказ:

«История Тимона Ассенского».[55]

Если вы бывали в Копенгагене, вы могли обо мне слышать, — начал молодой человек, — потому что одно время там обо мне много говорили. Мне даже дали прозвище — Тимон Ассенский. И по праву, поскольку я происходил из Ассен, портового городка на острове Фюн — может быть, слышали? Я родился у почтенных родителей, шкипера Клемента Мэрска и жены его Магдалены, принесшей в приданое милый домик и сад.