Семь фантастических историй - Карен Бликсен

«Le lit est une bonne chose,

Si l'on n'y dort pas, l'on s'y repose».[67]

Как и многое другое, чему меня учили в детстве, и эта не выдержала проверки жизнью. Но к lit de Justice ее, пожалуй, кое-как отнести можно.

Мне случалось читать поэтические и философские сочинения графа Августа, — сказал кардинал.

В отличие от меня! — сказала фрекен Малин. — Когда в Судный день мне придется держать ответ за все часы, потраченные не так, как надо, я хоть смогу сказать в свое оправдание: «Зато я не читала поэм графа Августа фон Платена». И сколько же он этих поэм насочинял, ваше преосвященство?

— Право, затрудняюсь сказать, — отвечал кардинал.

Фрекен Малин сказала:

Cing ou six milles? C'est beaucoup. Combien y en a-t’il de bons? Quinze ou seize. C'est beaucoup, dit Мartin.[68]

Случалось ли вам, ваше преосвященство, — продолжала она, — читать про несчастного юношу, которого злая волшебница превратила в мопса с тем, что он может снова превратиться в человека при условии, если невинная девушка, не знавшая мужчины, в новогоднюю ночь будет читать над ним стихи Густава Пфицера[69] и при этом не уснет? Добрый друг, желавший ему помочь, выслушал всю эту историю, а дальше следует:

Вот беда, но что же делать?Не могу тут быть полезным.Я, не будучи девицейИ тем более невинной.А второе, друг, условьеПервого еще труднее:Как я Пфицера открою,Так сейчас и засыпаю.

Если бы графа Августа превратили в мопса и речь бы шла о собственных его стихах, по тем же точно причинам я вы не могла ему быть полезной.

— Так вот этот человек, граф Серафина, — возобновила она рассказ после маленького своего отступления, — был дядя этой девушки, и она воспитывалась у него в доме после смерти родителей. Итак, дорогие друзья, сейчас я рассею мрак этой ночи, познакомив вас с еще более густым мраком, которым окутана

Граф Серафина, — рассказывала фрекен Малин, — много размышлял о небесных материях. И, как вы, может быть, знаете, раз вы читали его поэмы, он был увежден, что ни единой женщине нет доступа в рай. Он не любил и презирал женский пол. До омерзения.

А рай представлялся ему, как можно догадаться, длинной чредою прелестнейших мальчиков в белых прозрачных одеждах, которые прогуливаются рука об руку, распевая его поэмы, положенные на его музыку, прелестными дискантами, вот как был когда-то у вас, господин Йонатан, или же обсуждают его философские трактаты, если не увлечены в это время решением составленных им арифметических задачек.

Свое имение Ангельсхорн в Мекленбурге он успешно преобразовал в такой рай, фон Платеновское собрание восковых фигур, и центральное место в нем, очень некстати, отвел себе самому и ей, этой девочке, насчет которой не вполне был уверен, может ли она быть произведена в ангельский чин.

Пока она была ребенком, он находил удовольствие в ее обществе, умея ценить изящество и красоту. Он одевал ее в мальчишеское платье, сплошной бархат и кружева, а волосы ее струились по плечам теми локонами чистейшей амврозии, какие носил при дворе Юпитера юный Ганимед вместе с чашей. Ему было важно выглядеть в глазах света волшебником, постигшим тайны велой магии и способным это исчадие Дьявола — девушку — преобразовать в то близкое херувимам сладостное существо, каким является мальчик. Или, быть может, он мечтал создать существо собственного своего сочинения, не мальчика и не девочку — чистейшее произведение фон Платена. Уж, верно, временами благородная кровь. артиста вскипала в его жилах от этой затеи. Он учил крошку латыни и греческому. Он пытался ей передать мысль о красоте высшей математики. Но когда он ей объяснял бесконечную прелесть круга, она спросила: раз он так красив, какого он цвета? Он голубой? Нет, отвечал он, у круга нет цвета. И с той минуты он начал опасаться, что мальчика из нее не получится.

Он все смотрел на нее в страшных сомнениях и все больше благородно негодовал, замечая свою ошибку, и, когда уж у него не осталось сомнений, когда сделался очевидным провал, он с отвращением отвел от нее глаза и ее отменил. Это случилось два-три года назад, и с тех пор она более не существовала. Что ж, господин Тимон, можете ей позавидовать.

Граф Серафина был большой любитель средневековья. Могучий замок его Ангельсхорн и происходил из тех времен, и граф приложил немало стараний, чтобы и внутри и снаружи снова привести его в соответствие с эпохой крестоносцев. Замок, как и сам граф, немного места занимал на земле, зато весь устремлялся ввысь. Вокруг башен его дымом клубились галки, а своды внутри, как осатанелые кроты, будто вкапывались в землю до самой преисподней, старинные витражи меж стен толщиною в косую сажень струили дневные лучи цвета бычьей крови и корицы. По старинным гобеленам брели единороги и грифы, а три волхва несли в Вифлеем золото, ладан и смирну. Здесь граф внимал дивной музыке собственного сочинения на виоле ди гамба и на виоле д'аморе и упражнялся в стрельбе из лука. Он не прикасался к печатным книгам, и новомодных авторов переписывали для него от руки ультра-мариновыми и карминными литерами.

Ему нравилось воовражать себя аббатом изысканного монастыря, куда допускаются лишь юные, одаренные, прекрасные собою монахи благороднейшей крови и безупречных манер. Он и друзья его садились ужинать на старинные чувовые церковные скамьи в рясах лилового шелка. Дом его был тем же Афоном, куда, как известно, нет доступа коровам и курам, и даже пчелам из-за их матки. Да, граф был ревностней даже своих южных собратьев, ибо запрет eго простирался за гробовую черту. Когда он и прелестные юноши его сераля пили вино из черепа, дабы освежить мысль о смерти и вечности, он заботился о том, как вы сей полированный белый сосуд не оказался черепом дамы. Ах, лучше мне не осквернять моих уст именем этого человека! Да лучше мужчине убить женщину и воспользоваться ее черепом для вина, чем эдак упиваться своей независимостью!

По этому мрачному замку бродила отмененная девушка. Она была прекраснейшее его достояние. Она бы украсила двор богини красоты, и та, весьма вероятно, поручила вы своих голубей этой нежной голубице. А здесь она считала себя несуществующей, потому что никто на нее не смотрел. Где, ваше преосвященство, зарождается музыка? На кончике ли смычка, или в ушной раковине? Прелесть женщины создается глазами мужчины. Вы говорите, Тимон, что бог обиделся на Люцифера за то, что тот разглядывал его и оценивал. Сразу оно и видно, что вы поклоняетесь мужскому божеству. Богиня — та вы сразу спросила: «Ну, и как я тебе нравлюсь?»

Вот вы меня спросите: «Неужто никто из гладких юных любимчиков сам на нее не глянул, не увидел, как она хороша?» Но нет, эта сказка про новое платье короля для того и рассказана, чтоб доказать всю власть человеческой суетности. Красивые мальчики слишком боялись, как вы их не сочли дураками или не на своем месте. Они чересчур были заняты трактатами Аристотеля и лекциями о сред-невековых схоластах.

Сам король, как вы помните, верил, что он дивно приоделся. Так и девушка наша поверила, что на нее не стоит смотреть. И.однако, в глубине души она в этом сомневалась, и извечная борьба между чувством и разумом раздирала ее, как раздирала она Геракла, ну и всех прочих героев трагедий. Иной раз она останавливалась и разглядывала великолепные латы в залах Ангельсхорна. Они выглядели ну просто как настоящие мужчины. Она чувствовала, что они бы встали на ее защиту, не будь они пусты. Она стала всех сторониться, от одиночества в блистательном обществе замка она сделалась дика и свирепа и вполне могла темной ночкой вдруг подпалить Ангельсхорн.

Как вы, Тимон, в конце концов не могли вынести своего существования и решили прыгнуть с Лангевро, так и она не могла более выносить своего несуществования, погребенная заживо в Ангельсхорне. Но вам было легче. Наша задача была просто сгинуть, ей же надо было, напротив, создать человека, а не слишком ли трудно молодой девушке осуществлять такой замысел без посторонней помощи? Ее так долго воспитывали в мерзкой ереси, так долго ее морочили ложью, так долго пугали адским огнем, что она готова была не верить ни в вога, ми в черта.

У Абу Миры было кольцо, которое превращало его в невидимку, но, когда он захотел жениться на принцессе Эбаду, а оно не снималось, он отрубил себе палец вместе с кольцом, чтобы его увидели. Так и Калипсо решила отрезать свои длинные волосы и свои юные круглые груди, чтобы походить на свое окружение. И однажды темной летней ночью она приступила к этому темному делу.

В тот самый полночный час женихи на брачных постелях, обмирая и дрожа, целовали юных невест. В блеске тысяч свечей великолепные дамы меняли судьбы народов, чуть вздернув обнаженное плечико. Даже в известных заведениях Неаполя старые темные мадамы тащили девушек к сальным огаркам и, оправляя на них юбочки, вымогали у клиентов плату повыше. Но Калипсо опустила глаза при виде своей белой наготы в зеркале, ибо никогда еще в него голая не гляделась, и попрововала на пальце лезвие топора.