Нефть - Марина Юденич

— А что я — собственно — делаю?

— Вы — между прочим, с небывалым легкомыслием, практически не отдавая должного — поглощаете сейчас одно из самых искусных блюд этого заведения — «турнедо примадор» — мясо, приготовленное по усмотрению шефа. Кстати, готовьтесь: через несколько минут он выйдет в зал и устроит вам форменный допрос с пристрастием относительно самого мяса, его выбора, его искусства и кулинарных предпочтений вообще.

Сначала мы подумывали о том, чтобы заказать еще бутылку вина, слишком уж занимательной становилась история. Но внезапно развеселившаяся было Лиза будто собралась и даже погрустнела.

— Давай не будем. Вернее, не сейчас. Самой хочется напиться, но приключения с мальчиком-геем уже близятся к завершению. А то, что я скажу тебе потом, требует ясных мозгов.

— Как скажешь. Но приключение-то чем-то закончилось?

— Чем-то страшно далеким от взаимоотношения полов, хотя — собственно, — не сложись этого дурацкого приключения, мы бы здесь не сидели. Ну, разумеется, я спросила его: почему? А вернее — зачем? К чему все эти ухаживания и публичные полуобъятия? И он ответил совершенно честно и прагматично, хотя и пытался изображать «страдания молодого Вертера». Не от любви ко мне, конечно, от того, что ориентация сильно осложняет его карьерное продвижение.

— Разве? Мне казалось — это теперь повсеместно и весьма способствует.

— Ну, в определенных кругах — наверное. Но педагогика. Элитарная гимназия, готовящая, ни много ни мало, будущее России. И потом Лемех — патологически консервативен. Он даже в постели устойчиво отдает предпочтение позе миссионера. А если вдруг получается иначе — кажется, чувствует себя отцом семейства, застигнутом в публичном доме. Честное слово.

— А… Девочек, ну как он их называет?

— Говядина? Уверена — то же, по тем же канонам. С тем же усердием. Ну, да бог с ним, с Лемехом. Можешь поверить — малыш меня разжалобил поначалу.

— Ну, разумеется. Столько лет в Европе — толерантность в крови.

— Нет, дело не в Европе, нам, посольским детям, в ту пору такую толерантность не прививали. Просто стало жалко — он по всему был талантлив, умен, и уж точно не собирался совращать мальчиков-гимназистов.

— И ты согласилась ему помочь.

— Ну, прежде всего — мерзость, которой меня напоили, кажется, продолжала действовать, но уже другим образом — мне уже не хотелось ни безудержного веселья, ни безудержного секса, — а только спокойного тихого сна. Все равно — где. Хоть за столом — мордой, что называется, в салате. Главное — чтобы никто не мешал.

— И он, конечно, обеспечил условия.

— Ну, разумеется. Отнес в постель, снял джинсы, кросовки, носки.

— Белье?

— Нет, белье оставил. Не поднялась гейская рука на лифчик со стрингами. Не смог себя заставить. Сам, между прочим, тоже разделся до трусов — и улегся рядом. Уютно, надо сказать, улегся. Удобный, мягкий, теплый. И мы заснули. И в полной гармонии проспали до утра, и даже не удивились, пробудившись. Знаешь, как это бывает спьяну в чужой постели: господи, да кто же это? Нет. Все вспомнилось сразу, видимо, слишком уж глубоко потрясло накануне сознание. Мое — по крайней мере. Улыбнулись нежно. Пожелали друг другу доброго утра.

— Я сейчас — сказал он тоном заговорщика, из которого следовало, что пошел не писать под соседний куст.

«Неужели принесет кофе? — подумала я — Хотя лучше бы он принес шампанского. Холодного винтажного розового Cristal, которое я иногда любила по утрам. После удачной ночи. Но это — то, что он притащил минут через пятнадцать — было лучше».

— Лучше холодного Cristal утром с похмелья?

— Лучше. Это были кувшинки. Большие белые мокрые, на длинных спутанных стеблях. Он сбегал к реке и сплавал за ними в какие-то заросли. И аккуратно устелил ими всю кровать.

— И это было… искренне?

Она пристально сморит мне в глаза. И горькая морщинка снова струится вдоль от кончиков куб — к подбородку. Потом она произносит безо всякого зла, без обиды и даже легкого раздражения. Ровно и вежливо, как умеет только она. Наверное, этому учат дипломатических детей на каких-то специальных курсах в школе а может еще раньше — в детских садах.

— Умная ты баба, Машка. Но жестокая.

Я не обижаюсь. Потому что это правда. И только пытаюсь объяснить природу своей невольной жестокости.

— Я просто не терплю иллюзий. Они — опасная штука, потому что следом, когда иллюзии рассеиваются, как дым, а рассеиваются они непременно, становится очень плохо. Так плохо, что лучше отказаться от той короткой радости, что заклубится вроде бы в тумане иллюзий.

— Не оправдывайся. Потому что ты права. И еще потому, что я такая же — не знаю, как насчет ума, но жестка до жестокости. И про иллюзии знаю все не хуже тебя. Так вот, отвечаю на твой вопрос: нет, это было не искренне. Притом вдвойне. Или даже втройне.

— И откуда такая множественность?

— А вот давай считать.

— Интерес первый. «Записаться» в гетеросексуалы.

— Я б даже сказала — мачо. Трахнуть жену босса, да еще такого босса, как Лемех, — можно сказать, у всех на виду. И утром… Как это… «лепестками белых роз наше ложе устелю…» Это мачо. Чистейшей воды мачо, независимо ни от какой ориентации.

— Или альфонс.

— Я, говоришь, злая?

— И умная.

— И что же, он у тебя денег попросил?

— Не денег — протекции. Но какая разница. Но это пусть будет в-третьих, потому что разговор будет долгим.

— Ладно. Интерес второй.

— Вот. Я ведь его первый интерес — разумеется, спьяну, — но какая разница-то, в конце концов, — приняла близко к сердцу. Жалко мальчика стало настолько, что решила подыграть.

— Ты что-то путаешься в показаниях, матушка, то — захотелось переспать, то подыграть.

— Ну, это последовательно. И не важно. Утром, в кувшинках, пусть и без кофе и шампанского, я решила, что подыграю ему, как смогу. Публика — как ты понимаешь, что там, что здесь — со всем своим гламурным рафинадом волнует меня мало. Совсем не волнует, если быть честной. Ну, пять-шесть человек максимум, мнением которых дорожу. Ты — в команде, кстати, хотя тебе это может быть глубоко безразлично.

— Премного благодарны, барыня. Идем дальше. На народ — плевать с высокой колокольни. И это правильно. А Лемех?

— С Лемехом я хотела говорить. И надеялась договориться. Ну, есть у меня в рукаве пара тузов — иначе какая бы я была умная жена, — в обмен на которые он закрыл глаза и на ориентацию, и на мое — якобы — похождение. И в благородном порыве я посвятила в свои планы бедного мальчика.

— И он заплакал и снова стал целовать тебе колени, а потом так увлекся, что исключительно из благодарности все же трахнул тебя на ложе, устланном белыми кувшинками.

— Мимо. Спокойно и вежливо, даже — ласково, он разъяснил мне, что господин Лемех в курсе его сексуальных увлечений.

— И сам…?

— Нет, до этого дело не дошло. По крайней мере, мне про то ничего сказано не было. И неизвестно. Хотя поручиться — как ты понимаешь — не могу. Время теперь такое.

— Да и кого это волнует на самом-то деле?

— В данном контексте — меня. То есть не волновало поначалу — смешило. Потом — почти умиляло. Какое благородное дело творю — прямо что-то из сентиментальных голливудских историй. Потом мне стало интересно. Лемех знает? Тогда к чему весь этот спектакль?

— Потому что он гений, ваш муж. Это — собственно — его идея. Разумеется, малыш рассказал мне ее другими словами. Запинаясь. И пересыпая текст превосходными степенями.

Но сказано было — уж я-то знаю, что как и кому говорит Лемех — примерно следующее: приедет Лиза, она дама приятная во всех отношениях. Еще молода вполне, красавица, да будь хоть Бабой-Ягой, — моя жена. Приударь. Она дама тонкая, ценит разные изощренные красивости. Короче — сумеешь изобразить свою пылкую влюбленность, а с ее стороны пусть даже легкий флирт, будем считать, тема закрыта. Да и ей пойдет на пользу история про молодого влюбленного Вертера. Я так думаю. Для поднятия общего тонуса.

— Только не говори мне, что и кувшинки придумал Лемех.

— Нет, кувшинки были чистой воды — прости за дурной каламбур — импровизацией. Другое дело — и это меня веселит несказанно — Лемех никак не мог предположить, что я напьюсь какого-то деревенского пойла и с энтузиазмом прыгну в постель несчастного гея. Представляю его физиономию. Но сказать ему особо мне будет нечего — сам виноват, не предупредил. Что до супружеской верности — вообще. Этой темы он не касается принципиально. Себе дороже.

— И это, как я понимаю, был второй интерес твоего романтичного альфонса — угодить Лемеху.

— Да. А вот теперь третий — самый интересный. Слушай. Мальчик был, конечно, неглуп, но легкий успех, как ты понимаешь, притупляет бдительность. Ну, и жадность — как сильный побудительный мотив. Так уж все хорошо сложилось у него нынче, что он решил рискнуть, а вдруг повезет и в большем. И попросил. Не денег, нет. Карьерной протекции.