Сошел с ума - Анатолий Афанасьев

— Денежки на квартире.

— А квартира твоя где?

Неизвестно зачем я соврал:

— В Марьиной Роще.

— Ну вот еще денек полежишь — и съездим. Послезавтра съездим, с утра. У меня отгул. — Пытливо на меня посмотрела: — Вроде тебе получше, да?

— Намного. Я уж помылся весь. Только в башке чего-то гудит.

— У нас лечение сильное. Нескоро пройдет. Может, через месяц. Потерпи, Мишенька!

Столько нежности было в ее взгляде и голосе, сделавшемся чуть хрипловатым, что я догадался: в постель. Шарахнул еще стакан, да и Зиночка не отставала. На двоих мы уже осушили две бутылки красного вина, липкого, как мигрень. Я спросил, как там мои товарищи по несчастью: приватизатор и пахан? С ними было все в порядке. Костя сразу раскололся и даже взял вину за побег на себя: ему вкатили лошадиную дозу «дробомила», теперь он двое суток будет витать в небесах. С паханом получилось, правда, не совсем гладко. Он начал в неурочное время, по утрянке, качать права, под запал ему вроде бы сломали ногу. Но это все не имеет никакого значения, потому что скорее всего Юрий Владимирович их обоих прикажет залечить — зачем ему лишние свидетели. Говоря все это, Зиночка по-прежнему смотрела на меня ласковым взглядом текущей лошадки.

А я бы, честно говоря, так и просидел всю ночь за столом, никуда бы не торопился. Но Зиночка сказала:

— Что ж, Мишенька, пора баиньки. У тебя вон глазки слипаются.

Рука об руку побрели в спальню. Мы были примерно одного роста, может, я чуть повыше, но разного объема. В дверь, конечно, вместе не пролезли, и ей пришлось на какой-то миг выпустить меня из рук. Этим я воспользовался, чтобы как бы без сознания опуститься на пол. Зиночка заботливо меня подняла и почти отнесла на кровать. Я снова почувствовал себя пациентом. Зиночка помогла снять спасительную белую рубаху. По ее затуманенным глазам было видно, что на полдороге она уже не остановится. Я пропищал:

— Может, потушим свет?

— Зачем, дорогуша? Разве я какая-нибудь уродина?

Пестрое кимоно полетело на пол. Зиночка не обманула она не была уродиной. Без одежды она была прекрасна. Я даже протрезвел и окончательно проснулся от этого удивительного открытия. Все в ней было соразмерно: золотистая кожа, щедрые груди с сияющими, нацеленными мне в лоб сосками, стройные, тяжелые бедра, ровный, как поляна, чуть выпуклый живот — впечатление здоровья, свежести, целомудрия и неутоленного желания, заключенного в такие совершенные формы, какие только мог вообразить дерзкий мужской ум. Все женщины, которых прежде любил, разом воскресли передо мной. Канули в вечность заботы и страдания минувших, проклятых дней. Я задышал натужно.

— Хочешь, лягу сверху? — прошептала Зиночка.

— Но ты же меня раздавишь.

Нет, не раздавила. В лунном свете торшера, в тишине и покое, придавив языком мои зубы, мягко осела, качнулась, поплыла. Я обхватил упругую гладкую спину, скользя по ней, как по льду, упираясь в пышные, безразмерные ягодицы. В ее жаркой, податливой плоти, куда, казалось, я скрылся с головой, было мне так же безмятежно и привольно, как бедному кукушонку в чужом гнезде. И когда все кончилось, стало так одиноко, словно счастье мигнуло рядом и опять куда-то подевалось.

Зиночкин взгляд, устремленный в потолок, был чудно просторен.

— О чем думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

— Тебе понравилось?

— Не то слово!

— Не презираешь меня?

— За что?

Дотянулась, вырубила торшер. В окне постепенно, как приближающаяся звезда, вырос отсвет неба. Прильнула, будто надвинулась теплая гора.

— Мишенька, я ведь все понимаю. Ты долго со мной не пробудешь.

— Почему?

— Но хоть недельку поживи, ладно? Все равно тебе надо окрепнуть.

После молчания:

— Я тебе не пара. Ты образованный, важный, а я кто? Для тебя просто баба-злодейка. Но я не шалава какая-нибудь, хоть в это поверь.

Я уже почти засыпал, но тут проснулся.

— Слушай, давай покурим.

В мгновение ока возникли сигареты и пепельница. Щелкнула зажигалка у моих губ.

— Мишенька, скажи что-нибудь.

— Ты меня спасла, — сказал я. — Я твой слуга навеки.

— Слуга? А полюбить не сможешь? Чем я плохая, чем?! — засопела, захлюпала — сейчас заплачет. Ночь любви и женские слезы. Знакомый до боли коктейль. Вечно прекрасный. — Ты не простишь, не простишь?!

— Чего, Зин?

— Что я там уколы делала. Мучила. Но я же не знала.

— Что не знала, Зин?

— Что лежать вот так будем. Разговаривать. Все по-людски. У меня такого сто лет не было. Можешь понять?

— Зин, только не обижайся, ладно?

— Чего?

— Не ты мне не подходишь — я тебе не подхожу. Ты навообразила неизвестно что. Я больной, заплесневелый, старый гриб. Попал в скверную историю, запутался, все штаны мокрые. Разве такой тебе нужен? Тебе нужен сильный, молодой, хваткий. Добытчик тебе нужен, Зин, а не пожилой слюнтяй.

Ответила мудро:

— Так все говорят, когда хотят избавиться.

Однако перед сном затеяла еще одну попытку любви, но неудачную. И так прилаживалась, и этак, но я был подобен бревну на опушке. От огорчения Зиночка еще немного всплакнула, безутешно, горько. Что-то важное пыталась втолковать, что-то такое, как мы могли бы жить припеваючи: она бы работала, а я бы книжки писал или вообще ничего не делал…

Во сне привиделось, ловлю рыбку на бережку. Река, день хмурый, рыба не клюет. Куда ни закину леску, обязательно за крючок зацепится Трубецкой. Хохочет, скалится удалец. То с губы крючок сдернет, то с кафтана. Да, кафтан на нем гусарский, позументы, галуны. Полина за спиной щебечет, советует: «Ну-ка дерни, Миша, дерни как следует!» Лица не видно, но голос рядом, в ушах, в волосах. Потом столкнула сзади в воду, где Трубецкой стоит по пояс. Глаза бешеные, ликом черен. Ткнул перстом в брюхо, просек до позвонков. На железном пальце вынул из воды, да как начал вертеть. Понеслись вокруг берега, крыши, столбы, непотребные звериные рожи. Полинин смех вонзился шилом в грудь. Потом все пропало — и река, и люди — всеми брошенный, лежал в могиле, но не знал, что это могила, думал, обыкновенная яма. Червяки в комьях глины, холод до костей. Так в яме и гнил, пока не проснулся. Нехороший сон, нескладный, я такие не люблю.

Утром вырвало — еле донес до туалета. Пошел на кухню — там записка на столе, корявым почерком: «Любимый, вернусь через час, отпрошусь. Твоя Зинаида». В комнате на плечиках выглаженный, вычищенный парижский костюм.

Я попил чаю, побрился, переоделся, ждал. Никому не звонил, хотя уже мог бы. Энергии заметно прибавилось, хрупкий стерженек в груди почти рассосался, и душевная апатия приобрела задумчивую форму, знакомую, прошу прощения у Юрия Владимировича, по литературной работе. Сидишь над страницей, фраза ускользает, в голове рыхло, худосочные мысли, как иссякающая вода в кране. Или вот еще. Висишь на высоком турнике — спрыгнуть боязно, а подтянуться уже не можешь.

Все-таки набрался духу и позвонил — инженеру Володе. Он был трезв. Спросил:

— Из Парижа?

— Не совсем.

— Неужто до Америки добрался?

— Да нет, опять в Москве. Слушай, ты в мою квартиру давно заглядывал? Что там с дверью?

— Если в Москве, подъезжай, вместе сходим. Я как раз с трассы. При деньгах.

— Может, подскочу к вечеру. Никуда не уйдешь?

— С Полиной приедешь?

— Нет, с другой женщиной.

После паузы Володя наставительно изрек:

— Не слишком ли горячишься, Мишель? Ведь тебе не двадцать лет. Чем тебе Полина не угодила?

— Эта лучше, — сказал я. — Сам увидишь.

— Ну давай, жду.

Хорошо, что Володя на месте, поможет укрепить дверь, если, конечно, там есть что укреплять.

Защелкали замки в прихожей, вернулась Зиночка. В нарядном летнем платье, благоухающая аптекой. Как водится между молодоженами, первым делом обнялись, поцеловались. Зиночкины глаза пылали вдохновенно.

— Миша, неприятно говорить, но надо поторопиться с деньгами. Федька наседает, черт корявый. С ним лучше все-таки не связываться. Он же псих… У тебя правда есть деньги?

— Должны быть, — сказал я не совсем уверенно. — В принципе-то я богатый. Один человек задолжал полмиллиона долларов.

— Не шутишь? — Зиночка уселась за стол, заняв сразу два стула. Но я уже не воспринимал ее телесную мощь как нечто непреодолимое. Помнил, какая была вчера, когда сбросила нелепое кимоно.

— Не шучу. Только не знаю, как получить.

— Получим. Он кто? Ты мне его покажи… Полмиллиона! Нет, наверное, ты чего-то путаешь. Может быть, в рублях?

— Именно в долларах, — я обиделся. — Что же я, по-твоему, доллар от рубля не отличу?

— Но это же страшно подумать, какие деньги. В Москве за тысячу убивают, а тут…

— Ты же знаешь, я случайно уцелел.

Попили наскоро кофе, начали собираться. Зиночка никак не могла соотнестись с названной колоссальной суммой и, уже когда ехали в такси, продолжала что-то заторможенно бормотать себе под нос, какие-то цифры. Я даже пожалел, что открылся. В машине меня замутило, но как-то перемогся. Казалось, вся Москва превратилась в огромную дорожную пробку, извергающую ядовитые испарения. По совету Зиночки, прервавшей тайные подсчеты, перебил знойную отраву, врывающуюся в окна, сигаретой.