Страшный суд - Блага Димитрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она запомнила слово, повторяя его автоматически, но как только ей захотелось пить, она закричала:
— Нюк! Нюк![18]
И какой влажный, словно булькающий, порыв заклокотал в этом словечке, с которым ребенок с детства связал вкус воды и доброту материнской руки, протягивающей эту воду.
Тогда я поняла, что, навязывая ей другое слово, я посягнула отнять у ее губ не только сладость материнского слова, но и сладость самой воды. Я посягнула на то, чтобы оставить ее вечно жаждущей.
Мне показалось, что от болгарского слова губы ее сохнут и трескаются.
Попробовала иначе. Решила сама привыкнуть к вьетнамскому названию воды и употреблять его ежедневно, чтобы ребенок не ощутил отсутствия глотка воды, который, прежде чем протечь по горлу глотком, протекает словом.
— Хочешь нюк?
Девочке становится грустно, когда она слышит, как я засушиваю ее сочное и влажное слово.
Как бы я не напрягала свой слух, чтобы уловить тайну чужого произношения, я никогда не смогу воспроизвести тех нежных бликов, того сладкого проглатывания одним духом, которое таится в звуке «нюк». Я никогда не смогу нащупать ту утоляющую интонацию материнского голоса, который подавал это словечко, как живительную полную каплю у порога родного дома, в разгар тропического знойного дня, под душной тенью какой-нибудь пальмы.
— Нюк! — кричит ребенок. А я даю ей просто болгарскую воду. И ребенок испытывает постоянную неосознанную мучительную жажду. Он пьет нашу прекрасную, пришедшую с гор, может быть, сладчайшую в мире, некипяченую, незаразную, из запотевшего стакана воду, но, когда переводит дух, в глазах сквозит некая неудовлетворенность. Чего-то не хватает этой воде, чтобы стать «нюк».
Я объясняю ребенку значение слов и названия предметов, а она раскрывает мне их скрытый смысл, который придает вкус и словам и самой жизни.
* * *Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.
Исчезают самые красивые птицы, самые красивые цветы быстрее вянут, погибают красивые люди. С такими мыслями я склонила голову над одной могилой.
«Доктор Андрей Николов Балчев
Болгария Вьетнам
Погиб при исполнении своего интернационального долга — охраны здоровья вьетнамского народа».
Трава скрадывает шаги в тишине. А тишина скрадывает чье-то присутствие. Я знала этого человека. Однажды мы виделись. На концерте. В антракте школьная подруга мне его представила: «Мой муж». Высокий, бледный, как после ночного дежурства. Пожаловались друг другу, что мало времени. Третий звонок. Обещали собраться, встретиться. Вот и выполнили обещание.
Надо было отправиться на другой конец света, чтобы встретиться с болгарином. Вьетнамцы рассказывают о нем голосом приглушенным, исполненным почтения и боли. Он был отличным врачом, организатором. До сих пор служит примером. Больше года работал в разных больницах в Ханое. Обучал молодых врачей, которые будут помнить его всю жизнь. Словно знал, к чему их готовит. Сам погиб в автомобильной катастрофе, спеша спасти чью-то жизнь.
Вьетнамцы меня знакомят с ним, а доктор Балчев меня знакомит с вьетнамцами. Открываю одну их национальную черту, которая, может быть, и сохранила их в камнедробилке тысячелетий: врожденное чувство благодарности. Тот здесь считается самым недостойным и презренным, кто забыл добро, сделанное ему когда-то.
Спустя много лет после смерти болгарский врач живет в памяти не только своих коллег, но и народа. Каждый год в день его гибели люди приходят на могилу, возлагают венки и посылают его матери и жене в Софию фотографии, запечатлевшие это. В последние годы под американскими самолетами это еще и риск. Интернациональное кладбище подвергается частым бомбардировкам.
Просторное плато. Надгробные плиты как на ладони под открытым небом. Мертвые избежали страха смерти. Мертвые не могут быть убиты.
Мать и жена сказали, что не надо перевозить его прах в Болгарию. Вьетнам ему тоже родина.
Мертвые, живущие в нас! Соотечественник! Корень работает во мраке на цветок, который распустится под солнцем. Он превращает грязь, влагу, гниль в пестрые краски и в аромат, хотя сам не видит цветка и не слышит его благоухания. У тебя была участь корня. Во времени раскроется твой цветок.
На днях я уезжаю домой. Что передать твоим близким? Такая напряженная тишина, словно ты о чем-то умалчиваешь под своим камнем. Твое молчание слушаю с опущенной головой.
* * *Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.
При выходе кладбищенский сторож меня спрашивает с извинением уже в самой позе.
— Можно мне… высказать… одну просьбу?
— Конечно!
— Какое дерево сажают в Болгарии у могилы?
— Ну… плакучую иву скорее всего… Насколько я знаю…
— Не будете ли вы так добры спросить у его матери, какое дерево она бы хотела, чтобы мы посадили над ее сыном?
— Это внимание ее глубоко тронет, но…
Вьетнамец угадывает, что меня смущает:
— Неважно, что у нас оно не растет. Позовем самого опытного садовника и выходим. Создадим все условия…
В разгар страшной войны такие заботы о могиле иностранца!
Пока что над могилой растет вьетнамское дерево с упругим стволом и тонкими листьями. Но признательная земля хочет вырастить чужеземное дерево. Чтобы родной болгарский шепот слышался над одинокой могилой.
Возвратившись на родину, я нашла дом Невены Балчевой, матери погибшего. Со мной моя подруга по гимназии, которая была его женой. Худенькая, с талией школьницы. Когда женщина сохраняет фигуру школьницы, значит жизнь у нее отняла что-то большое.
Меня встретила какая-то вся просветленная семидесятипятилетняя женщина.
Откуда идет этот свет, от седых волос или из глаз, уже преодолевших боль?
Что передать ей от сына? Нашла его там, лежит под открытым небом в далекой израненной земле. Кому бы и когда бы он ни понадобился, он теперь всегда на одном месте. И к нему приходят люди. А ты успокойся. Он все равно уж тебе одной не принадлежал. И себе не принадлежал, потому что он был настоящий врач. А красота не исчезает. Она превращается в деревья, в воспоминания, в слова.
Мать мне подносит дрожащими руками кофе, как вьетнамские матери мне подносили ароматический чай. Рассказывает:
— Уехал и не вернулся… Ему было тридцать восемь лет. Там исполнилось сорок. И все. Вот что у меня осталось от него — связочка фотографий, писем, открыток и телеграмма… Я все перечитываю одно письмо: «На все смотрю другими глазами. Есть более ценные вещи, чем те, которые обычно мы по привычке ценим. Я увидел бедных людей, но добрых… Доброта самое большое богатство…»
Достает другую связку писем и фотографий. Разворачивает ее с той же трепетной материнской заботливостью. Многочисленные конверты, надписанные вьетнамскими буквами, посылаемые без перерывов в течение десяти лет врачами, сестрами милосердия, простыми солдатами, детьми, матерями. Одна связка писем написана по-французски, другая, более пухлая, — по-вьетнамски. В некоторых есть стихи, посвященные погибшему врачу.
— Что это за люди? — спрашивает меня мать. — Доросла ли я, чтобы понять их как следует?
— Каким был ваш сын, что его так помнят? — отвечаю ей на вопрос вопросом.
— Каким бы он ни был, в другом месте о нем давно бы забыли. А тех людей не остановила даже война; они мне пишут и шлют подарки. Как только вьетнамец приезжает в Софию, приходит ко мне и приносит цветы. Вьетнамские студенты каждый год в день его смерти навещают меня и приносят букеты. Хоть бы раз перепутали число! Одна вьетнамка, мы с ней никогда не виделись, навещает могилу вместо меня и посылает мне регулярно письма, чтобы утешить. Посмотри, что она мне написала: «Вчера была на могиле. Твой сын прошептал: „Скажи маме, чтобы не плакала, потому что я здесь у своих!“» Сейчас я узнала, что ее собственный сын недавно погиб. На этих днях получила от нее письмо. Ничего не упоминает о своей боли, лишь о моей. В 1960 году меня пригласили поехать во Вьетнам, все было готово, чтобы отправиться в путь, писали, настаивали, ждали меня. Но я разболелась от волнения. Словно собиралась поехать к живому сыну. А сейчас война. Одно меня поддерживает: дожить до конца войны и съездить. Убедиться, что на самом деле существует такая страна, с такими людьми. Умру с надеждой, что человек может быть добрым.
Когда я во второй раз уехала во Вьетнам, Балчева приходила часто к нам домой успокаивать мою мать.
— Мне было стыдно жаловаться ей, — говорит моя мать. — Мы вспоминали наши школьные годы в Тырново, общих знакомых, в большинстве уже покойных, смеялись над былыми историями. Хорошо, что она приходила…
Сын воспитывает свою мать даже из могилы.
А я передала вьетнамцам ее материнское желание посадить на могиле дерево, какое они захотят, — вьетнамское или болгарское, все равно, лишь бы росло и хранило тень не для сына, а для тех, кто будет приходить к могиле и снимать шляпу под огненным солнцем.
