Высота одиночества. Все за мечту - Ольга Борискова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И самое главное – сама Рината, девочка на льду, взгляд от которой отвести было просто невозможно.
Алла вышла на каток и замерла неподалеку от борта. Включив лишь несколько ламп, Рината в полутьме катала отрывок произвольной программы.
Дорожка шагов, ювелирное владение коньком – с детства она отличалась мягким, кошачьим скольжением. Ее было практически не слышно: едва различимый скрип лезвий доносился до первых рядов трибун и зачастую тонул в музыкальном сопровождении. Выполнив финальное вращение, Рина опустилась на лед и, опершись о холодную гладь ладошками, свесила голову. Она казалась такой маленькой и одинокой, что у Аллы сжалось сердце. Ей хотелось обнять дочь, но она боялась: Рината оттолкнет ее, воспримет ласку как вторжение в личное пространство, что, конечно, не было нужно Богославской.
Она продолжала смотреть на Рину. Та просидела на льду минуту, вторую, третью и, похоже, вставать не собиралась.
– Рин! – наконец решилась позвать ее Алла.
Рината вздрогнула, но голову не подняла и ничего не ответила. Тогда Алла, немного помешкав, открыла дверцу борта и вышла на лед. Осторожно перебирая ногами, чтобы не поскользнуться, приблизилась к дочери, опустилась рядом и трепетно коснулась ее щеки. Будто очнувшись, та подняла голову, и Алла увидела в ее глазах застывшие слезы.
Не удержалась, вытерла их пальцами и завела за ухо дочери упавшую на глаза прядку волос. Каждое движение было аккуратным, словно прежде, чем коснуться, она безмолвно ждала Рининого согласия и лишь получив, дотрагивалась до нее. Алла действительно боялась, что Рина может выпустить шипы, накричать, отшатнуться и закрыться. А она так устала от постоянной войны.
Но Рината не двигалась, позволяя Алле прикасаться к себе, и была столь же нерешительной, как и Богославская. Она смотрела на мать странным, вязким, тягучим взглядом, лишенным привычного недовольства и осуждения. Однако взор ее оставался тяжелым, возможно, даже тяжелее, чем когда-либо еще.
– Алла Львовна… – спустя несколько долгих минут заговорила Рина. Выпрямив спину, она сложила ладошки на коленях. – Простите меня, пожалуйста.
– За что? – еле слышно спросила Богославская.
– Я была жестокой с вами, а вы того не заслуживаете, – Рината набрала в легкие побольше воздуха и выпалила. – Я прочитала ваши письма… часть писем. Три. Остальные… – девушка поняла, что объяснения о том, что случилось с посланиями, сейчас не имеют смысла, и замолкла на середине фразы.
В сущности, это было и не важно… Значение имело лишь то, что она прочла. Она должна это сказать, просто обязана. Почти месяц не знала, что делать с открывшейся правдой. Неудобной для Рины и совсем не той, к которой она приучила себя в последние годы. Карточный домик рухнул, перемешав пикового короля и даму червей с тузами и шестерками. Перетасовав ее обиды и мечты, прошлое и настоящее, превращая все в груду дурацких картонных бумажек, которые оказалось легко смахнуть со стола одним движением руки.
– Простите меня, – шепнула она. – Я много боли вам причинила. Простите…
– Девочка моя… – Алла не знала, что сказать, что сделать, как реагировать.
Все случилось настолько неожиданно, что она молча и растерянно смотрела на Ринату, чувствуя, как стучит в груди взволнованное сердце, а кончики пальцев немеют, будто она сунула их под струю ледяной воды. Она мечтала об этом моменте, грезила, что когда-нибудь из взгляда дочери пропадет лютая ненависть, и она сможет обнять ее. Но сейчас… страх не исчез, напротив, усилился, завладел ею, сжал тисками горло, мешал дышать, говорить, думать. Вдруг она не расслышала? Неправильно поняла Рину?
– Я желала, чтобы вы страдали. Не подозревала, что ваши чувства не сравнимы с моими.
– Ты ни в чем не виновата, Рината. Ни в чем, – Алла с трудом сглотнула. Ей хотелось столько сказать, но она не находила слов, хотелось обнять Рину, но она боялась быть отвергнутой.
Ей столько всего хотелось, но было страшно. За прошедшие годы Богославская научилась любить дочь, не имея возможности делиться с ней этим чувством, не имея возможности даже прикасаться к ней. Она сумела держаться на расстоянии и жить одной лишь мыслью о том, что родной ребенок дышит, плачет и радуется, встает по утрам, а вечером ложится спать.
Она смогла быть счастливой просто потому, что Рината – ее прекрасная дочь – жива. Но теперь Алла боялась. До сих пор она лелеяла надежду, что однажды… девочка услышит ее и поймет. Но что теперь? Что?!
Рината опустила голову, не решаясь снова заговорить. Как все-таки странно жить без ненависти в душе. Поначалу девушке казалось – она настолько слилась со злостью, что это чувство уже неотделимо от нее и всегда будет вместе с ней. И первое время ненависть и впрямь никуда не уходила, не желала исчезать. Она была такой же сильной, как и раньше, но до того момента, как Рина вскрыла конверт и прочитала выведенные изящным почерком строчки.
Теперь же и гнев, и колючая холодная злоба направлены вовсе не на Аллу. И даже не на Бердникова, хотя, как выяснилось, он того заслуживал больше, чем она могла вообразить. Рината была бесконечна противна себе самой: за поспешные решения, за неумение слушать и слышать.
Когда-то она, глядя в глаза матери, заявила, что покончит с собой. Почему-то именно та ужасная сцена была первым, что вспомнилось, стоило прочитать заключительные строчки письма. Два предыдущих лежали на столе, возле них валялись вскрытые конверты. Боже, соображала ли она тогда вообще, что несет? Вряд ли… Маленькая обиженная девочка, всеми силами стремящаяся побыстрее спрятаться в кокон из иголок, жестких угроз и битого стекла. Она вспомнила наполненный бесконечной тоской и любовью взгляд матери, показавшийся ей насквозь лживым.
Рината вздохнула и посмотрела на женщину, которая полюбила ее намного раньше, чем узнала, кто она на самом деле, на Аллу, которая стала для нее другом и наставником. Она всегда оберегала Рину, словно прекрасный ангел-хранитель. Красивое нежное лицо, мягкие светлые волосы, ниспадающие на виски и шею, усталые серебристо-серые глаза…
– Можно… – нерешительно начала Алла. – Можно я тебя обниму?..
Фраза эта сорвала все замки, сдерживающие Рину, смела преграды, широкой теплой волной смыла остатки наледи, долго сковывающей сердце. Непонятно откуда взявшиеся слезы горячими крупными каплями покатились по щекам девушки, и она порывисто подалась вперед, крепко сжимая маму. Ее собственную, настоящую, реальную маму.
Маму, которую она не заслужила.
