Три часа ночи - Джанрико Карофильо

Пустынные улицы Панье сверкали от недавно пролившегося дождя и, казалось, содержали в себе все обещания будущего. Когда мы прибыли в Старый порт, утренний свет вовсю расцвечивал огромные белые облака.

Обратно мы шли намного дольше, чем туда. Войдя в гостиницу, мы уже еле волочили ноги. Это не укрылось от внимания бдительного портье, и он проводил нас озадаченным взглядом.

Мы собирали багаж, двигаясь, будто в замедленной съемке. Нервы были истощены до предела. Каждое действие — взять вещь, положить ее в чемодан, наклониться, чтобы поднять с пола бумажку, выпрямиться — требовало громадных усилий. Наверное, так чувствует себя человек, который в тяжелой, промокшей одежде бредет сквозь туман. Мы молчали, потому что сил не осталось даже на раз говоры.

Я ощущал на себе слабый запах Марианны и желал сохранить его как можно дольше. Поэтому, когда пришел момент принять последний душ в этом отеле, я попросил отца пойти первым. Он уже начал возражать, но быстро сообразил, что в этом нет необходимости. Наше путешествие длиной в две ночи завершалось.

Такси высадило нас перед главным входом в центр «Сен-Поль» без десяти минут девять. Папа вынул пачку сигарет, покрутил ее в руках и сунул обратно в карман. У него было лицо человека, который готовится проститься с чем-то важным.

— Антонио…

— Папа…

— Спасибо тебе. Я давно не чувствовал себя таким… бодрым. Иногда самое банальное слово оказывается самым уместным. У меня появилось желание многое сделать, когда мы вернемся. Долгие годы мне казалось, что я уже стар и мое время ушло. Я только теперь понял, что это сущая ерунда.

Бывают ситуации, когда нужно говорить, докапываться до истины и ничего не принимать на веру. А бывают ситуации, когда нужно молчать, чтобы не спугнуть нечто бесценное и не выразимое словами.

Бывает так, а бывает эдак. Понять, в какой ситуации мы находимся в тот или иной миг своей жизни, — вот что самое сложное.

В тот раз говорить следовало не мне, а папе. Я ни на секунду в этом не усомнился. Мои рефлексы были заторможены, зрение затуманено, однако я точно знал, что должен выслушать отца.

— А с тобой все будет хорошо, и это главное, — вымолвил папа напоследок.

Он ласково потрепал меня по щеке и направился к дверям больницы.

26

Профессор сказал, что я выздоровел.

Затем он в точности повторил те же слова, которые произнес двумя днями ранее (по моим ощущениям, это было целую жизнь назад): я могу забыть о больницах, энцефалограммах, барбитуратах и, главное, о неврологах. Возможно, Гасто сделал это специально, желая показать, что хорошо помнит наш разговор; возможно, это была стандартная фраза, которую он обычно произносил в подобных обстоятельствах.

Я словно бы очутился на американских горках и испытал два противоположных чувства.

Сперва меня охватила эйфория.

Я опять стал нормальным парнем без изъянов, о которых лучше помалкивать, без волнений о будущем и без предписаний, как надо жить. Парнем, которому незачем принимать сильнодействующие лекарства и убеждать себя, что в этом нет ничего страшного.

Затем эйфория угасла и сменилась тревогой.

Ритуал, связанный с приемом таблеток, служил мне идеальной защитой, позволявшей избегать любой ответственности и чувствовать, что мир мне чем-то обязан. Теперь эта защита исчезла. Кивок и короткий монолог, произнесенный с французским акцентом, лишили меня привычных отговорок.

Внезапно я оказался в открытом море. К такому я не был готов.

Но разве кто-нибудь когда-нибудь бывает готов к такому?

А дальше мы отсыпались.

Мы закрывали глаза в такси, которое мчало нас в аэропорт; клевали носом перед выходом на посадку, дремали, заполняя документы и проходя досмотр; спали почти весь полет и проснулись буквально за пять минут до приземления.

Папа привез меня домой на такси. Мы оба чувствовали себя гораздо лучше, однако между нами постепенно повисало неловкое молчание. Проведя столько времени вместе, мы успели сблизиться, но теперь, оказавшись в привычной обстановке, возвращались к привычным отношениям. Отец попросил таксиста подождать его и вышел из машины вместе со мной. Я вытащил свой чемодан из багажника и замер, будто бы в нерешительности. Но я точно знал, что делать.

Я поставил чемодан на землю и крепко обнял отца; когда я в последний раз его обнимал, мне было девять лет. Прижавшись щекой к его пиджаку, я ощутил легкий запах одеколона и сигарет. Запах человека из прошлого.

На пороге дома я обернулся. Папа поднял руку и помахал мне. Я удивился тому, что он до сих пор не закурил.

Разумеется, я виделся с ним и позднее. Но когда я просто вспоминаю об отце либо вижу его во сне, он предстает передо мной именно таким: замершим возле багажника такси, немного растерянным, машущим рукой.

Мы стоим так несколько секунд — а может, часов, — после чего я просыпаюсь.

Эпилог 

Папа провел занятие, вышел из аудитории, сказал вахтеру, что плохо себя чувствует, и попросил вызвать врача. Вахтер усадил его на стул, помог ослабить узел на галстуке и побежал звонить в скорую. Когда он вернулся с вестью, что врач вот-вот подъедет, было уже слишком поздно.

Это произошло в апреле восемьдесят четвертого, спустя десять месяцев после поездки в Марсель.

Письмо и другие вещи из отцовского стола мне принесла мама. Ее глаза блестели, она еще никогда не выглядела такой потерянной.

Почерк был разборчивым, точки острыми, линии плавными, а строчки ровными, хотя лист не был разлинован. Всего одна страница, текст легкий, почти веселый. Письмо не было сложено и запечатано в конверт — очевидно, оно не предназначалось для отправки почтой.

Отец писал, что счастлив той неожиданной возможности провести время вдвоем, которая выпала нам в Марселе, и рад, что мы о многом успели поговорить, а еще больше рад, что многое осталось невысказанным — это давало нам повод встречаться вновь и вновь. Он обещал рассказать мне обо всем, что я захочу узнать.

На протяжении месяцев, последовавших за нашим путешествием в Марсель, я думал точно так же — мы непременно обо всем поговорим, у нас впереди масса времени.

Письмо заканчивалось фразой великого математика Джона фон Неймана: «Если люди отказываются верить в простоту математики, то это только потому, что они не понимают всю сложность жизни».

Я выписал ее на листок и повесил его на стене своего университетского кабинета.

Может быть, это все, что нужно знать.

Примечания