Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лежала ничего не понимая, не могла совместить реальность и сон, и вдруг как током её ударило! Вскочила, побежала в прихожую, сорвала с вешалки сумку, зажгла свет и стала шарить внутри, по карманам, перевернула, вытряхнула, вытянула подкладку и вскрикнула с рыданием.

— Господи! Вот она… — На пол выпала смятая салфетка из кафе. Вадим тогда написал на ней свой телефон. Как можно было забыть об этом!

Мила встала на колени, прямо на полу стала расправлять маленький бумажный квадрат и все повторяла, смеясь и плача: — Вадик, я нашла… нашла…

Глава 10

Рождество Лиманский встретил в Германии. Концерт в фонд дома музея Бетховена не значился в его гастрольном графике — это была спонтанная акция. Вадим откликнулся на просьбу своего давнего друга и не пожалел. После этого он мог бы остаться у друзей на всю неделю до Нового года и почти согласился.

25 декабря 2017 года

Германия. Бонн.

(Записная книжка Вадима Лиманского)

Странные мысли, что мы могли бы вместе… Я хотел бы, чтобы ты увидела дом, в котором родился Бетховен. Вчера, когда я играл его концерт, — это было удивительное чувство смещения времени, как будто он где-то рядом, наверно, это тем более сильно ощущается вблизи от места, где он родился.

Разве мы думаем о нем так? Бетховен-младенец лежит в колыбели… А между тем я был в том доме, видел окна, из которых выглядывала его мать. Он родился в мансарде.

Почему я говорю с тобой об этом? Привык. И как о многом хотел бы говорить.

Нет, не останусь я здесь до Нового года, Рождество в Германии красиво, как пряничный домик, но снег на нем искусственный, из сахара и глазури. Хочу в Россию. Вернусь в Петербург. После Нового года у меня там концерт в филармонии. А до этого неделя свободна. Буду заниматься дома.

Я много думаю о нас, почему все так? Почему мы не вместе? Странно, но я уверен, что и ты об этом задумываешься. И сердишься на меня. На самом деле есть за что, давно я должен был тебя найти, а даже не пытаюсь. Знаешь, что меня держит?

Это называется "Здравствуйте мои старые любимые грабли".

Вот я встретил женщину, молодую, красивую, ранимую, нежную, не похожую ни на кого из тех, что встречал раньше, до боли похожую на ту, о ком я мечтал, представлял себе с юности. С теми же недостатками и достоинствами. Обидеть её — легко, быть обиженным ею — больно.

А нужен ли я ей со своей музыкой — вот о чем я подумал.

Дежавю горит большими красными буквами перед этой дверью. Но вместе с тем… странное чувство невероятности, невозможности повторения, неверия в то, что это происходит. УЖЕ произошло. Слишком быстро. Но именно так только и было возможно.

И это было с нами?

По вечерам и ночью я говорю с тобой. В моих мечтах ты согласна на слова, из которых рождается всё остальное. Близость, понимание, желание, страсть, освобождение… Нет, я не произнесу сейчас этого слова — "любовь", я не могу так быстро и так легко признать, что это правда. Стал бояться ошибок. После стольких лет молчания и оцепенения души всё это слишком горячо. Я чувствую боль, значит, я живу.

Я ни с кем тебя не сравниваю — ты просто есть.

Я не думаю о том, сколько это продлится, — мне известна цена слова "навсегда".

Мне трудно говорить с тобой, труднее, чем с кем бы то ни было. Потому что все мои ошибки передо мной, и я боюсь их повторить.

Слова остаются непроизнесенными, молчание пусто, и ты не можешь узнать, что же происходит со мной на самом деле. Что происходит, когда я играю. Например, целую твои губы… или глаза… пальцы… заплетаю твои прекрасные волосы. Есть сотни вещей, которые я сказал бы тебе, но молчу. Даже сейчас, когда ты не слышишь и не можешь прочесть, а я не могу даже написать.

Нигде, кроме музыки, не могу я позволить себе свободу чувств. Контроль не так просто снимать. Особенно когда мешает страх быть осмеянным. Это глупо и неправильно, что я думаю за тебя, пытаюсь подставить твою реакцию на мои слова, быть может, совсем тебе не свойственную. Но по-другому у меня не выходит. После долгих лет одиночества и отчаяния, невозможности говорить с тем, кто слышит, — я боюсь разочарования.

Я боюсь показаться тебе нелепым в моих чувствах, услышать жесткое слово упрека. Разрушить образ, который создал. Боюсь выйти из зоны комфорта, в которой пребываю вместе с моими бесплодными мечтами. Да, я боюсь этого. Прости…”

Короткие записи в дневнике превратились в многостраничные письма к Миле.

Он рассказывал ей обо всем: о тех местах, где бывал, о людях, которых встречал. О японских дисках удачных или тех, которыми он оставался недоволен. О погоде в Японии, о том, что скучает по Павловску, о многом другом, важном и незначительном. Забываясь, иногда начинал произносить вслух, представлял себе, как Мила улыбается или задумывается.

Девушка из его мечтаний воплотилась, ожила. Он касался её, был с ней близок, пусть всего одну ночь, но был!

И образ этот являлся ему все чаще.

Лиманский играл для неё неистово, отчаянно, не думая ни о чем больше.

Не считая стран, в которых бывал. Забывая о зрителях, заполняющих залы настолько, что яблоку негде упасть.

Вадим видел её одну — Девушку с волосами цвета льна и серо-голубыми глазами северной весны. Она молчала, но Вадим слышал музыку её души.

Теперь он знал имя, мог бы позвать… и тоже молчал.

Не решался или длил момент звучания тишины?

Лиманский отложил ручку и посмотрел в окно. Вчера он играл Бетховена иначе — переосмысливая… Или осознавая? Начать с того, что Вадим достаточно редко обращался к великому и ясному в гармониях и неизмеримо мудрому Людвигу. Может быть, время не приходило. А сейчас пришло. И так совпало, что именно здесь, в том самом городе, где родился Бетховен.

Ходил ли он по этим улицам? Касалась ли его трость мостовых Бонна. К стыду своему, Лиманский понял, что не настолько хорошо знает про частную жизнь Бетховена. Любовь к Элизе, неуживчивый характер, глухота. И множество партитур, море, океан симфонической музыки. Рукописи. Почерк Людвига поразил Вадима. Твердость быстрых линий…. Это был живой человек, не легенда. Выходит, плохо учил Лиманский музыкальную литературу.

А теперь вот стыдно, даже и поговорить с хозяином не о чем. Комната Вадима тоже была в мансарде. Все участники благотворительного концерта жили в семьях, Лиманского поселили в центре города, в старинном доме с узкой каменной лестницей и скрипучими деревянными полами в комнатах. Точно таких, как и в музее Бетховена. Как будто Вадим жил у него гостях. Инструмент, который стоял в смежной комнате — небольшой кабинетный рояль, — усугублял это впечатление.

Из окна была видна улица, дом напротив. Зашторенные окна, за ними частная жизнь. Вадиму пришло в голову, что Бетховен, возможно, не был так несчастлив в глухоте, как мог бы, не будь у него в голове музыки. Чтобы слышать её, слышать Бога, ему не нужны были громоздкие слуховые трубки, которые Вадим вчера видел в музее. А глухота отделяла его от суетности окружающего мира — разве это не благо для гения? Концентрация чувств. Одиночество. Служение Музыке требует одиночества. Пока Бетховен слышал своего Бога — он был счастлив.

Пока играл Лиманский — он тоже был счастлив, потому что говорил с Милой и думал, что она его слышит.

Странные, странные мысли…

Записная книжка Вадима Лиманского

29 декабря 2017 года

Санкт-Петербург