В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

B. C. Судя по тому, что вы более чем на двадцать лет исчезали из поля зрения читателей (данные беру из вашей официальной биографии), не всё так уж легко и гладко складывалось в вашей творческой судьбе. Что тому послужило причиной – разочарование, неуверенность в собственных силах, или попытались побороться с собой, уйти от поэзии, пожить без неё?

С. Ч. Правильнее сказать – не исчезал, так как и «явления» тогда особого не было. Да и времена другие были: то, что писалось от души, естественно, не могло быть напечатано, так же, как и прочитать невозможно было то, что хотелось. Это я отношу к тем немногим минусам ушедшего строя. Плюсов было намного больше.

Да, «объявился» я со своими стихами поздно, когда уже было за пятьдесят. А на вопрос «Почему так?» отвечаю обычно анекдотом. Родился в семье глухонемой ребёнок. Как только ни бились родители, к каким «светилам» медицины ни обращались – никаких результатов. В итоге смирились. Сын вырос. И вдруг однажды за столом он отодвигает тарелку и произносит: «Мать, суп несолёный». Все повскакивали, рты поразевали и спрашивают: «А чего ж ты раньше-то столько лет молчал?» Он отвечает: «А раньше всё нормально было».

Вот и у меня, наверное, так. От поэзии уйти не пытался, да это и вряд ли возможно… Но что писалось, всё, как говорится, в стол, для личного пользования. Да и считал, что в наше-то нелёгкое время стихами мало кто интересуется, как-то не до того всё и всем. Но особо в последние годы, когда стал ясно осознавать, что «не той дорогой идём, товарищи», что нынешняя политика ведёт страну к краху, а русский народ – к погибели, что в данный момент молчать – преступление, вот тогда-то и вышел из «тени». И не просто говорить, а кричать нужно о том, что на душе наболело, чтобы, в конце концов, самим перед собой быть честным. Да и потом, представ перед Богом (что когда-нибудь случится обязательно), не хлопать глазами, опустив в отчаянии руки, не мямлить невнятное, а всё же сказать: «Я что-то делал… пытался… что было в моих силах…»

B. C. В ваших книгах «Душа моя непутевая» и «Когда болит…» очень много, я бы даже взял на себя смелость утверждать – подавляющее большинство – стихов остро социальных, стихов протеста против сложившихся в современной России нравов, в основе своей чуждых русскому народу. Здесь ваши чувства мне понятны. Но ведь, наверное, не только этим живёт душа поэта?

С. Ч. Естественно, есть у меня и стихи о любви (с чего, собственно, и начинается поэзия и без чего она не может существовать). Немало написано стихов для детей. Очень дороги мне стихи о Вере и о Боге. (Тема эта для меня особая, и стихи эти я стараюсь читать и публиковать наравне с социальными). Всё это – отдушины, чтобы не очерстветь. Да и одни только «социально злые» стихи писать невозможно: или угодишь в палату № 6, или вздёрнешься. Просто с изданием своих книг и с публикацией стихов где-либо в наше время очень проблематично, не реклама всё же, вот и стараешься при первой подвернувшейся возможности сказать (напечатать) то, что считаешь главным, не терпящим отложения. Успеть высказать то, чем душа печалится, что покоя не даёт ни днём, ни ночью. Хочется успеть! А уж остальное – потом, как-нибудь… И, может быть, Валерий Викторович, вы правы в своём замечании: «больных» стихов, как я их сам называю, у меня всё же больше. Сам я себя считаю счастливым человеком, жизнь люблю очень, но стоит оглянуться вокруг – и заноет душа, защемит сердце, и места не находишь… Есть у меня одно из любимых стихотворений, верно, как я считаю, объясняющих мою суть:

Явившись в разгаре летаНа свет желторотым птенцом,Я не был рождён поэтом,Но пахарем и жнецом.

Своей не противясь сути,Шагал по земле, не скользил,Извечно по локоть в мазутеИ по колено в грязи.

Но как-то на мёртвом поле,Заплакав, запев ли навзрыд,Вдруг понял я, что у болиЕсть тоже и рифма и ритм.

B. C. Да, я согласен, современная социальная несправедливость (впрочем, как и во все иные времена) просто вопиет к протесту. («Были времена и хуже, но не было подлей»).

Но, поддаваясь этому чувству, не теряет ли художник что-то очень важного, глубинного в своём творчестве? Ведь всё в итоге проходит – бунты, мятежи, революции, годы смуты и благоденствия. И лишь поэзия, лишь высоты человеческого духа, творческого озарения остаются вечными. Не они ли не дают нам окончательно пасть, уйти под власть худшей из сил и тем самым погибнуть для вечности?

С. Ч. А вот в этом вопросе я немного иного мнения. Да, всё проходит – и бунты, и мятежи, и революции. Проходило. Но теперь, как мне кажется (и дай-то Бог, если я заблуждаюсь), может и не пройти. Уж слишком мы отклонились от истинного пути. Слишком «заматериализовали» жизнь, всё больше и больше утрачивая духовность. Всё для большего и большего числа людей единственной верой становятся деньги. А исчезни сейчас эти бумажки – и сколько же людей потеряется, не будет знать, ради чего жить. Я действительно считаю, что данный момент – это и есть то самое время «Ч». Мы уже у черты, за которую переступить – погибель. Как бы это объяснить поточнее… Например, землетрясение в Японии. Они были всегда. И цунами тоже. Но прекратятся толчки, схлынет волна – и оставшиеся в живых снова приступают к обустройству, возвращаются к прежней жизни. Так было вечно. Но теперь, созданный человеком ядерный реактор, вносит свои, довольно существенные коррективы. Радиация – штука совсем иного порядка. Ещё пара таких землетрясений (вполне обычных для нашей планеты), – и обустраиваться-то будет вовсе некому. То же самое происходит и с духовной жизнью. Испокон веков на земле одно поколение сменяло другое, пахало землю, строило дома, растило детей. А теперь вот порою приходишь к мысли, что вдруг следующему поколению уже не нужны будут ни книги, ни дети… ничего, кроме как необузданного желания удовлетворять свои инстинкты. Как-то я прочитал, что в одной из европейских стран ныне нет ни одного живущего поэта. Это же страшно! Не мечтает народ, не слагает песен. Да и не народ это уже вовсе, а просто сообщество потребителей. И нас с этими рыночными отношениями ведут туда же, к утрате в человеке человеческого, то есть к краху. Туда, где эти «высоты человеческого духа, творческого озарения» (как вы говорите), никому не будут нужны. Мы, русские, как мне думается, живём пусть и хуже, беднее, но правильнее всех остальных. Но не последние ли это потуги человечества? Не пытаются ли эту нашу духовность затоптать, затереть деньгами? Причём, сознательно и целенаправленно. Мне так видится. Поэтому так и пишется. Пусть я и повторюсь, но искренне считаю, что молчать в данный момент – преступление, как и писать о цветочках и поцелуях при луне. Хотя это, видимо, я уж слишком… Очень многие в этом со мной не согласятся, и, может быть, будут правы. Наверное, настоящие поэты смотрят на жизнь по-иному. А я, скорее всего, не совсем настоящий. Если сравнивать поэзию со спортом, то писать стихи, как и бегать, может практически каждый. Но вот стать чемпионом – совсем другое дело. Тут нужно отказаться от многих жизненных прелестей, соблюдать особый «режим питания и тренировок», то есть жить не «как все». Я же живу как все. И писание стихов для меня никогда не становилось ни смыслом жизни, ни главной целью. Поэзия для меня – одна из череды жизненных радостей, дарованных нам Богом. Только одна из череды радостей. Радость творчества. На этом, пожалуй, надо бы и закончить, если только стоило начинать такой разговор.

Всё-таки, по большому счёту, обсуждать да анализировать свои ли стихи, чужие ли – «не царское это дело». Писатель должен писать, творить, а не заниматься объяснением и толкованием своих творений. Более того, о себе, о своём отношении к жизни, о чем я сказал в своих стихах, я уже не скажу. Да и надо ли? Ведь это уже не будет самым главным. Не то чтобы я противник критики вообще, но явно не её сторонник. Критика – удел узких специалистов, по большей части не имеющих прямого отношения к широкому кругу читателей. Получив в молодости высшее филологическое образование, я никогда не задумывался, ямбом пишу или амфибрахием, какова идея и тема стиха, соответствует ли произведение категориям партийности и народности. А ведь как нас на это «натаскивали». И пойди я работать в школу, точно так же вдалбливал бы своим ученикам эти мужские и женские рифмы, пытал бы их в поисках идеи и партийности. А надо-то было всего лишь читать эти стихи, но читать так, чтобы они (ученики) замерли и, может, даже прослезились. Просто читать, иногда только поясняя историю да обстоятельства создания данного произведения. Но как ты ни разбирай рифмы да ритмы, как ни выкапывай идею и «ключевую фразу», лучше или хуже от этого стихотворение не станет. Коли не зацепило оно, не легло на душу – уже ничем не поможешь, никакими анализами. А легло – оно и останется там, и будет с тобой всегда, и заставит задуматься и возвращаться к нему снова и снова.