В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

Да мало ли чего случалось в те годы.

Мой дед по отцовской линии Сергей Иванович знал много старинных русских песен, в застолье его голос выделялся, когда он пел «Ермака», то стёкла в окнах избы дребезжали. Я ходил за ним по пятам, записывал эти песни, у меня была целая тетрадка, которую, увы, я не сохранил. Бабушка была набожной, водила меня в Арзамас в Воскресенский собор, где я слушал молебны и робко озирался на чудесные лики икон, рассматривал фрески с библейскими сюжетами. Бабка как могла поясняла их содержание. Очень любил праздник Троицы, рано утром ходил со своим дядей в лес и приносил оттуда молодые берёзки, клёны, рябины, которыми украшался весь дом. Всё село украшалось в этот день. Да, жили бедно, трудно, но помнится почему-то всё светлое, солнечное.

Любил читать книжки, знал много сказок и былин. Ещё в начальной школе был очарован Пушкиным, заучивал его стихи. «Буря мглою небо кроет…» Как это всё близко и родственно душе! Меня пленили сам слог, звукопись строки, строфы, какая-то радость пушкинского стиха. Этот восторг перед гением я пронёс через всю жизнь. И первые стихи начал писать, кажется, классе в третьем…

В общем, ничего особенного у меня, детство как детство, как у всех деревенских мальчишек. И природа у нас, может, даже победнее, чем где-либо, а вот столько вдохновения я почерпнул на своей малой Родине, столько любви, тепла к рябинам и ласточкам, к каждой ромашке и ландышу, к простым людям, чистым душой, как эти простенькие цветы, что до сих пор хватает этих впечатлений. Да, корни там, в родной нижегородской земле.

B. C. Как сейчас вспоминаются годы учёбы в Горьковском педагогическом институте? Ведь тогда на филологических факультетах, как в пединституте, так и в госуниверситете им. Н. И. Лобачевского, училась целая плеяда в будущем известных не только в Нижнем Новгороде, но и в стране поэтов, писателей, журналистов.

Н. Р. Годы учёбы в Горьковском педагогическом институте – это была новая и нелёгкая, и светлая часть моей жизни. Знаете, я ведь после школы впервые приехал в Горький, сельский паренёк, впервые оказался в большом городе. Поступил на историко-филологический факультет, стал жить в общежитии. Это был новый для меня мир. Поскольку жить пришлось на одну стипендию, вместе с ребятами ходил подрабатывать – разгружал на Сортировке вагоны, летом в речном порту грузил и разгружал баржи. И выступал на студенческих поэтических вечерах в Доме учёных. Там была хорошая литературная студия, её возглавлял Борис Пильник. Именно там я сдружился с Юрием Адриановым, Анатолием Востриловым из университета. А в педагогическом стихи писали Ирина Морозова, Вадим Чернышов, мы и печатались все в институтской многотиражке «За учительские кадры!». Меня как-то сразу заметили, приветили в писательском кругу, но не скажу, что я был в числе фаворитов студенческой молодёжи. Кумиром тогда был – и справедливо! – Юра Адрианов, талантливый, всех раньше из нас вышедший к всесоюзному читателю. Я учился, учился и учился – больше всего у классиков, постигал более широкие горизонты русской литературы. Впервые для меня в Доме учёных прозвучали стихи Бориса Корнилова, Павла Васильева, других интересных, ярких поэтов. В то время хороший сборник стихов трудно было купить. И не потому, что не издавали, а потому, что спрос был велик.

На поэтические вечера студенческой молодёжи приходили горьковские писатели, нередко они выступали вместе с нами, относились к нам, я бы сказал, по-отечески. И не случайно, когда в Горьком в начале шестидесятых проходил пленум Союза писателей России, нас приглашали туда, мы читали свои стихи в обществе известных советских поэтов. Когда закладывали памятник Борису Корнилову в Семёнове, мы тоже принимали участие. Помню, как сидел за столом в корниловском доме вместе с Ольгой Берггольц, Владимиром Цыбиным, Олегом Дмитриевым, Александром Люкиным, мы читали по кругу стихи, мать Бориса Корнилова угощала нас пирогами и брусничной водой.

Мы в ту пору взахлёб читали Евтушенко, Вознесенского, Ахмадуллину, Рождественского, выступали со своими ещё несовершенными виршами перед рабочими и колхозниками, студентами и интеллигенцией на сценах клубов и Домов культуры различных сёл и городов области. Тогда в ходу были стихи: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне…» Но это неправда. Лирики тогда были востребованы как никогда. И на вечера поэзии те же физики ломились в переполненные залы, поэты были нарасхват. Жизнь была интересной, духовно насыщенной, хотелось писать стихи о самом сокровенном. Мы много критиковали – и справедливо и несправедливо – друг друга, мы восхищались друг другом, мы учились понимать, что хорошо в литературе, что плохо…

Замечательная была пора!

B. C. Вы сразу в своей поэзии пришли к «почвеннической» теме? Соблазн поиграть в либерализм, свободу слова не искушал?

Н. Р. Этим соблазном, мне кажется, все молодые поэты переболели в ту пору. Все мы (за малым исключением), пришедшие из глубинки, из малых городов и деревень, плохо ещё разбирались в главном, нам недоступны были многие факты и сведения о правде исторического процесса. Да и нелегко было сразу во всём разобраться. С одной стороны – в космос полетели, целину освоили, построили мощные заводы, гидроэлектростанции, с другой – разрушение деревни, народной культуры, духовных основ нации, традиций, устоев, корней, активное наступление западных «общечеловеческих ценностей». Правда, я быстро переболел «эстрадной» поэзией, я интуитивно почувствовал, что мне ближе Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов. Но это чуть позднее. А тогда, в самом начале, были поиски себя, своего места в литературе. В молодости каждому хотелось «воспеть свободу миру, на тронах поразить порок». Романтика молодости. Потом происходит более глубокое осмысление жизни. И всё равно поэт должен быть гражданином, неважно – лирик он или нет. Я так полагаю. Ещё второкурсником я написал стихотворение, в котором были такие строки: «Но из деревни, плюнув всем назло, уходят в город парни и девчонки». Об исходе из деревни тогда ещё не писали. Прочитал я на студенческом вечере этот стих и имел оглушительный успех. А в очередном номере «Горьковской правды» по мне прошёлся партийный критик. И крепко прошёлся. Я думал, ну, всё, вызовут куда надо. Нет, обошлось. А Юра Адрианов на литкружке заявил: «Вот Коля Рачков о деревне пишет лучше нас, потому что он хорошо знает деревню. Надо каждому знать хорошо то, о чём пишешь…» Но ведь «почва» – это жизнь. Не важно, о деревне пишешь или о городе. Я хорошо знал мир деревни, о нём я и старался писать с любовью и болью. Скажу так: всю жизнь я писал о Родине, о жизни, о любви…

B. C. В вашей поэзии много сострадания – к униженным старикам, вообще к обездоленным в сегодняшнем времени людям. Это нравственное качество было свойственно многим русским творцам не только в литературе, но и в живописи, музыке. Вы ощущаете себя продолжателем их традиций? И вообще, кто из предшественников, из классиков оказал на ваше творчество самое значительное влияние?

Н. Р. Честно говоря, я никогда не задумывался, чьи традиции продолжать. Есть русская классическая поэзия. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Бунин, Блок, Есенин, Твардовский – вот путевая дорога отечественной поэзии. Если бы в их строчках не было сострадания к человеку, разве бы их так чтили в народе? Когда я писал о Любке, Матрёше или Пелагее, я писал не просто об односельчанах, я писал о целом поколении женщин, потерявших мужей на войне. Мне хотелось рассказать всем, какие это были труженицы и матери, на плечах которых Родина воскресла из пепла и поднялась до космической высоты. Я уже не раз говорил, что мне не надо было выдумывать своих героев – они жили вокруг, я только с любовью дорисовывал их портреты, чтобы вся Россия узнавала в этих образах себя. Таких бескорыстных и терпеливых людей не было и уже больше не будет, наверное, потому что на дворе другая цивилизация.

B. C. Ну, тогда, может быть, поделитесь своими впечатлениями, оценками, как бы в противовес прошлому, о сегодняшнем литературном процессе в России. Кто из современных писателей, поэтов вам, по внутреннему ощущению, наиболее близок? Конечно, я имею в виду их конкретные произведения.

Н. Р. Трудный вопрос. В своё время буквально потрясли мою душу «Привычное дело» Василия Белова, «Братья и сёстры» Фёдора Абрамова, «Царь-рыба» Виктора Астафьева, «Живи и помни», «Уроки французского» Валентина Распутина, «Сороковой день» Владимира Крупина, произведения Евгения Носова, Юрия Казакова, Виктора Лихоносова, Юрия Бондарева, Владимира Личутина, Виктора Потанина. Недавнее произведение Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» – это одна из самых смелых и ярких в художественном отношении книг наших дней. Скажу так: Валентин Распутин – великий русский писатель, не разменявший ни совести, ни таланта на дешёвую славу современных лжекумиров от литературы. В прошлом году я прочитал книги Михаила Чванова «Мы – русские?» и «Вверх по реке времени». И ещё раз порадовался за нашу отечественную прозу. Большой, честный художник слова. Вся беда в том, что литературный процесс в стране разорван, мы плохо подчас знаем друг о друге, хорошие книги издаются мизерным тиражом в своих регионах. О них молчит телевидение, молчит пресса. Вот она – идеология! Зато издают столько чепухи, что отбивают охоту читать. Особенно много слабых стихов печатается, графоманы на коне.