Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Что же тогда?

В конце концов я сказал:

— Первая сюита соль мажор Баха для виолончели.

— Какая часть?

— Я буду играть с самого начала, пока он не остановит меня.

— Ты так говоришь, будто речь идет о какой-нибудь корриде. Ты не должен ждать, когда он вытолкнет тебя с ринга, твоя задача — хорошо сыграть. Кроме того, первая сюита — самая простая и не для концертного исполнения.

— Она зазвучит, когда я ее сыграю.

— Не знаю, возможно, на дона Хосе произведет впечатление что-нибудь более современное.

— Тогда ему надо слушать джаз.

Альберто поднял руки, показывая, что сдается.

Я постукивал левой рукой по грифу виолончели, горя желанием разозлить его. Он же совершенно миролюбиво произнес:

— Это твой выбор, Фелю.

Его спокойствие только взбесило меня.

— Ах, ваша репутация? Разумеется, она ведь зависит от моего выступления.

— Ты ошибаешься. Она зависит только от моих поступков.

— И на меня вы не возлагаете никаких надежд?

— Ты даже не представляешь, как я на тебя надеюсь. Больше, чем кто бы то ни было, пусть ты и не мой сын. Между прочим, лишь немногие из этих надежд связаны с музыкой.

Голова у меня налилась свинцом, пальцы стали толстыми и неуклюжими. Мгновение назад я бы вспылил, сейчас же стоял совершенно подавленный. Я не мог даже играть и никак не мог определить причину моего неожиданно мрачного настроения.

Как здорово, что именно в этот момент в комнату, задыхаясь, ворвалась мама:

— Хозяин магазина музыкальных инструментов прислал своего брата, они хотят забрать виолончель Фелю. Мы запоздали с еженедельной выплатой долга всего на несколько дней, к тому же теперь его не устраивает оплата в рассрочку, он требует всю оставшуюся сумму, в противном случае мы должны вернуть виолончель.

Альберто вышел из комнаты. Вернулся он через несколько минут, какой-то потерянный:

— Он закрывает магазин и уезжает, его пугают расползающиеся по городу слухи, поэтому он распродает инструменты и собирает долги. Ты мог бы продать свой смычок, Фелю. Он стоит дороже, чем виолончель.

— Только не смычок.

— Ладно! — Альберто спокойно взял виолончель и положил ее в футляр. Прикрыл, как прикрывают крышкой гроб. Я в последний раз смотрел на свою первую виолончель!

Возле класса дона Хосе мы сидели на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу.

— В этом году семестр у них заканчивается рано, — прошептал Альберто моей маме, — и каникулы объявлены на неделю раньше. Приди мы на несколько дней позже, — обернулся он ко мне, — и тебе вообще не пришлось бы играть для дона Хосе.

Мама была расстроена. Газеты сообщали, что по всей провинции молодые мужчины, такие как Персиваль, могут в любой день получить призывную повестку. Кроме того, мама узнала, что друг Луизы отправился в Марокко, и моя сестра страшно горевала.

Появилась секретарша. Она провела нас через соседнюю дверь в комнату, где сидел дон Хосе в окружении учеников-виолончелистов. Альберто и Хосе обнялись, и по классу пронесся шепот: «Мендисабаль», — студенты знали это имя, которое для меня два года назад ничего не значило.

— Дон Мендисабаль оказал нам честь. — Дон Хосе протянул ему смычок.

Альберто стоял сжав руки, глазами изучая носки своих ботинок, красноречиво демонстрируя отказ.

Дон Хосе настаивал:

— Я сегодня оказываю вам любезность, не так ли? Окажите и вы любезность нам. Сыграйте что-нибудь, давненько я вас не слышал.

Не ожидал, что мой учитель уступит. Все это время я упрашивал его сыграть, но он был неумолим: никогда ничего не играл, кроме учебных тактов, необходимых для наших занятий. Но он кивнул в знак согласия, пододвинул к себе свободный стул, взял у дона Хосе виолончель и сел, чтобы играть. Не извинился, не представился, даже название композиции не назвал. Он просто провел смычком по струнам, и все мы обратились в слух.

То, как играл Альберто, отражало его характер: он начал медленно, но по мере игры выстраивал порядок, объем, образ, виолончель звучала благородно и уверенно даже тогда, когда нота становилась все тоньше и тоньше, и так до самого конца, пока она не превращалась в шепот — пианиссимо, свидетельствующее о капитуляции. Мама кивала головой, будто хотела сказать: «Да, это объясняет все». И если до этого дня я не сознавал, что она влюблена, то сейчас уже не мог этого отрицать.

Единственным техническим сюрпризом для меня было отчетливое дыхание Альберто. Он звучно вдыхал и выдыхал, заставляя легкие интенсивно работать в наиболее яркие моменты, и я подумал, что никогда прежде не обращал внимания на свое ДЫХАНИЕ, — и вся моя спесь тут же улетучилась. Как же я недооценивал его! Думал, что он никто, просто кроткий человек, изредка похваливавший меня и дававший кое-какие советы. Но как я переоценивал себя! Мои эгоизм, безответственность, недоразвитое ощущение собственного «я» были неразделимы. Я не осуждал себя за это. Я был юн. Ничего не делал и был никто. Я не был чудом — Моцартом или хотя бы Эль-Нэнэ.

Когда прозвучала последняя нота, Альберто встал, протянул виолончель дону Хосе и даже не посмотрел на аудиторию. Его не интересовали аплодисменты, он просто сделал то, что умел.

— А теперь — ученик, — объявил дон Хосе. Он подал рукой знак долговязому юноше, который покорно подтолкнул ко мне свою виолончель. Я облегченно вздохнул, поскольку маэстро не спросил, почему я без виолончели.

— У меня свой смычок. — Пока я пытался вытащить его, студенты с интересом разглядывали обтянутый бархатом футляр, а один даже хихикнул.

Я сел и начал играть, как и планировал, — начало Первой сюиты Баха. Правая рука дрожала так, что я даже не мог удерживать смычок перпендикулярно струнам.

— Ему нужна канифоль, — услышал я мамин голос, и сразу несколько рук протянули мне янтарные кусочки. Дрожащими пальцами я взял один из них и приложил к волосу смычка.

И снова мой смычок коснулся струн, но ни от чьих глаз не ускользнуло это безнадежное движение.

— Книга, — произнес Альберто театральным шепотом, имея в виду тот педагогический прием, который не раз использовал на наших занятиях. Он всего лишь напомнил мне о необходимой технике, но в тот момент в комнате началась какая-то суета, и, прежде чем я понял, что случилось, один из учеников протянул толстенный том и вложил его мне в правую подмышку.

— Вот видите! — подал голос дон Хосе. — Я не единственный педагог, который пользуется книгой. — И он кивнул мне: — А теперь вперед! Книга поможет унять дрожание и зафиксирует локоть в нужном положении.