Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— А этот твой сосед по комнате — Родриго, вы с ним ладите?

— Он сказал, что много времени проводит в поездках между Мадридом, Лиссабоном и Парижем. Думаю, у меня будет много времени для занятий в тишине.

— Совсем неплохо.

Я кивнул, но про себя не переставал думать о королевской семье.

— Могу я задать вам один вопрос?

Графиня чуть наклонилась, давая понять, что она не прочь посплетничать, пока не вернулся ее муж.

— Вам нравится королева Эна?

— Это вообще не наше дело — рассуждать, нравится она нам или не нравится, — вымолвила Исабель.

Графиня ласково улыбнулась дочери и повернулась ко мне:

— Даже если бы это было наше дело, а она не была бы нашим королевским величеством и не владела свободно кастильским языком… Мы просто не знаем ее. Вот в чем проблема. Никто не знает.

«Жареная рыба», — беззвучно, одними губами, произнесла Исабель.

Собираясь уходить, я подождал, когда графиня отвернется, взял Исабель за руку, грубовато потряс ее и тихо спросил:

— Королева любит жареную рыбу?

— Холодную. Королева — холодна как рыба, придурок.

Но, уходя, она подмигнула мне, прежде чем закрыть дверь.

Моя новая виолончель цвета янтаря была восхитительно отполирована. Однако ее звучанию не хватало глубины.

— Она должна прогреться, — объяснил скрипичный мастер. — Всякий раз, когда ты играешь, дерево вибрирует, и звучание меняется. Инструмент созревает, как хорошее вино. — Собственно, для меня все это было не так уж и важно: главное, что со мною оставалась знакомая и такая надежная вещь — мой смычок.

Ежедневно граф давал мне уроки игры на виолончели и фортепиано, а также музыкальной теории. В отличие от Альберто, способного, но редко игравшего виолончелиста, граф Гусман был разносторонне образованным дилетантом, он мог неплохо, и даже весьма неплохо, сыграть на любом инструменте. У него не было скрытых амбиций и сожалений. Его почти полная слепота, прогрессирующая более десятка последних лет, казалось, не влияла на состояние его духа. Он все еще мог разобрать ноту или ключ в нотной записи, держа лист перед карими глазами и медленно передвигая его в каком-нибудь сантиметре от своего лица. Иной раз я видел, как он точно так же рассматривал человека или картину, вплотную приближая к интересующему предмету лицо и как бы ощупывая его круговыми движениями, подобно насекомому, опыляющему цветок.

В основном же граф полагался на свои память и слух. Хотя и здесь не все было гладко: однажды он посетовал, что слух не становится острее по мере того, как пропадает зрение. Он что же, надеялся, что слепоту ему компенсирует слух?

Нет, нет, поспешил заверить он меня, жаловаться не в его натуре. Подлинной компенсацией была его семья. Исабель и графиня любили его с каждым годом только сильнее, так же как он все больше и больше в них нуждался. В королевском окружении в таком виде услугах вообще нет ничего необычного: возле придворного любого ранга постоянно возникал лакей, готовый наполнить стакан, расстелить салфетку на коленях или исполнить приказ.

— Если ты думаешь, что слепой или король — единственные люди, нуждающиеся в свите, — говорил граф, угадав мои мысли, — только тогда ты поймешь, каков удел музыканта. Он глубоко зависим от самых разных людей: покровителей, издателей, публики. Если ты прибыл из Каталонии с представлением о том, что музыкант — обладатель независимого духа, то оставь его у порога, этот вздор.

Граф увлекался композицией, но больше всего его занимала педагогика. Он обучал придворных музыкантов и даже короля Альфонсо XIII, как только малыш сам мог сидеть на банкетке. Партитуры, которые граф использовал при обучении важных королевских особ, содержали пометки тех давних уроков.

— Вот здесь его величество всегда ошибался, ритм никогда не был его сильной стороной, — говаривал граф ностальгически, слушая, как я играю. — Ему не терпелось уйти с урока. Однажды королева-мать разрешила мне помочь вот с этой пьесой: все форте и пиано обведены кружочками, чтобы напоминать ей, что каждый такт не должен звучать одинаково.

А с молодой королевой он занимался? Она играла? Граф однажды кивнул головой, но ничего не стал объяснять. Я почти ничего не знал о ней, но почему-то представлял ее за роялем, как она играет: спокойно, застенчиво, без страсти. Три года назад, в день свадьбы, на нее было совершено покушение. Поразительно, но она ничем не выдала своего волнения, а продолжала приветствовать с балкона дворца народ, собравшийся, несмотря на холодную погоду: ее голубые глаза были похожи на васильки. Если бы она зарыдала, говорили сплетники, ее любили бы больше. Но что они знали? Величие — это еще не все. Улицы Барселоны научили меня этому.

— А вот здесь нечто другое, — прервал мои мысли граф, вытаскивая потертый лист фортепианных нот и пробегая пальцами по его складкам. — Не подсказывай мне. Я узнаю этот листок. Это концерт Листа для фортепиано. Я храню его с момента последнего урока с одним из своих лучших учеников. Это было… семь лет назад. Он никогда нигде не задерживался надолго. Эта пьеса начинается со сложного положения рук. Это не для тебя. Не эта пьеса.

— А почему он такой… помятый?

— Он топтал его.

— Потому что не мог сыграть?

Мне понравилась идея, что даже лучший ученик графа не смог сыграть всего.

Но граф поправил меня:

— О нет. Он-то смог. Мне кажется, его расстроило, что не он додумался сочинить ее.

Юношеская непосредственность не пугала графа; его вообще ничто не пугало. В отличие от Альберто у него для всего был один принцип, которому, он надеялся, последуют его ученики, — уверенность в своих силах. Он не заморачивался недочетами моего образования, поскольку на собственном опыте убедился, что большинство учеников приходят к нему плохо подготовленными, часто настолько плохо, что было бы гораздо лучше, если б они не имели музыкального образования вообще. Он взялся соскрести с меня налет профессионального невежества, чтобы выстраивать наши отношения, так сказать, с чистого листа. Сначала это давало силы — как и любое очищение, до тех пор пока плоть не становилась лишенной кожи.

Исабель часто присутствовала на наших занятиях, причем это случалось именно тогда, когда ее отец указывал на мои ошибки.

— Соло он исполняет божественно, — заявила она однажды, когда граф аккомпанировал мне на фортепиано.

Мы расположились в музыкальной комнате дворца, примыкавшей к апартаментам графа, высокие двери были закрыты, отчего в теплом воздухе витал аромат свежесрезанных цветов.