Сад Финци-Концини - Джорджо Бассани

Еще до того как мы вошли в столовую, где нас ждали с радостным нетерпением, в вестибюле нас приветствовал Перотти. Как только он увидел, что мы идем по лестнице в сопровождении Джора, он одарил нас улыбкой, необыкновенно сердечной, почти родственной. В каком-нибудь другом случае его поведение задело бы меня, я бы обиделся. Но в тот момент я был в особом расположении духа. Во мне утихло всякое беспокойство, любое подозрение, я ощущал необыкновенную легкость, как будто летел на невидимых крыльях. В сущности Перотти молодчина, думал я. Он так рад, что «синьорина» вернулась домой. Разве его, бедолагу, можно за это винить? Теперь-то он, наконец, перестанет ворчать.

Мы рука об руку вошли в столовую. Нас приветствовали радостными восклицаниями. Лица всех собравшихся за столом были свежими, розовыми, светящимися, они все повернулись к нам, исполненные симпатии и благодушия. Даже сама комната в тот вечер мне показалась гораздо уютнее и теплее, чем всегда, мне казалось, что светлая мебель тоже приобрела розовый оттенок благодаря кроваво-красным отблескам огня, горевшего в камине. От камина лился горячий свет, над столом, покрытым тончайшей льняной скатертью (тарелки и приборы, конечно, уже убрали), тяжелый венок большой люстры низвергал каскады света.

— Смелее! Смелее!

— Добро пожаловать!

— А мы было подумали, что тебе не захотелось тащиться сюда в темноте!

Последнюю фразу произнес Альберто, и я почувствовал, что мой приход доставил ему особое удовольствие. Все смотрели главным образом на меня. Кто, как профессор Эрманно, полностью повернувшись на стуле; кто наклонившись к столу или, наоборот, отодвинувшись, упираясь вытянутыми руками; кто, наконец, как синьора Ольга, которая сидела во главе стола, спиной к камину, повернул ко мне лицо, слегка прищурив глаза. Они смотрели на меня, изучали меня, разглядывали меня с ног до головы и казались совершенно удовлетворенными увиденным, тем, как я выгляжу рядом с Миколь. Только Федерико Геррера, инженер-путеец, немного опоздал присоединиться к всеобщему любованию, без сомнения, потому, что не сразу вспомнил, кто я такой. Но только на минуту. Потом брат Джулио прошептал ему что-то (я видел, как их лысые головы сблизились за спиной старушки-матери), и он тут же стал усиленно демонстрировать мне свою симпатию. Он не только сложил губы в улыбку, отрывая огромные передние зубы, но даже поднял руку почти в спортивном салюте в знак приветствия и солидарности.

Профессор Эрманно настоял, чтобы я сел справа от него. Это мое обычное место, объяснил он Миколь, которая села слева, напротив меня, мое обычное место, которое я занимал, когда оставался ужинать. Джампьеро Малнате, добавил он потом, друг Альберто, обычно садился вон там (он показал, где именно), справа от мамы. Миколь слушала с любопытством, вид у нее при этом был немного обиженный и уязвленный, как будто ей не очень нравилось, что без нее жизнь семьи продолжалась так, как она не могла предвидеть, и вместе с тем ее, кажется, устраивало, что дело обстояло именно так.

Я сел и сразу же увидел, что не заметил очень важного: стол не был пустым. Посередине стола был большой тонкий серебряный поднос, рядом с ним на расстоянии двух ладоней лежали карточки из белой бумаги, на каждой из которых была написана красная буква, а в центре стоял бокал для шампанского.

— А это что? — спросил я у Альберто.

— А это и есть сюрприз, о котором я тебе говорил! — воскликнул Альберто. — Это просто поразительно: как только три-четыре человека положат пальцы на край этого бокала, как он начинает по буквам отвечать.

— Отвечать?

— Ну да! Он пишет потихоньку все ответы. Они поразительны! Ты даже представить себе не можешь, насколько они поразительны!

Я уже давно не видел Альберто таким восторженным, таким возбужденным.

— Откуда эта вещица?

— Это не игра, — вмешался в наш разговор профессор Эрманно, похлопывая меня по руке и качая головой. — Это Миколь привезла из Венеции.

— Так это твои проделки! — воскликнул я, обращаясь к Миколь. — Он что, и будущее предсказывает, этот твой бокал?

— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.

В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче тоже порозовели, лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так неохотно едва попробовал совсем недавно у себя дома. А эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которые ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.

Потом вошел Перотти, неся в больших крестьянских руках другой поднос (на этот раз оловянный), на котором стояла оплетенная бутыль белого вина и бокалы для всех. И пока мы сидели вокруг стола, потягивая маленькими глоточками Альбано и грызя «дзуккарин», Альберто рассказал мне о «провидческих способностях бокала», который сейчас стоял посреди стола, безмолвный, как любой другой стеклянный предмет в этом мире, а совсем недавно он демонстрировал им чудеса красноречия в ответ на их вопросы.

Я спросил, какие вопросы они ему задавали.

— Ну, всего понемногу.

Например, они у него спросили, продолжал он, получит ли он, Альберто, хоть когда-нибудь диплом инженера, и бокал, не раздумывая, сразу же ответил коротко: «Нет». Потом Миколь спросила, выйдет ли она замуж и когда; бокал на этот раз был гораздо менее решителен, чем в первый раз, он казался неуверенным, даже смущенным, а потом дал ответ, типичный для любого оракула, то есть такой, который можно понимать как угодно. Они спросили даже о теннисном корте: попытались узнать, перестанет ли папа откладывать его переделку из года в год. На этот вопрос, заставив их немного подождать, сгорая от нетерпения, бокал ответил, что это желание исполнится быстро, еще в этом году.

Но отвечая на вопросы о политике, бокал действительно продемонстрировал чудеса. Скоро, через несколько месяцев, заявил он, начнется война, война будет долгой, кровавой, ужасной для всех, в нее будет втянут весь мир, но закончится она в конце концов через много лет полной победой всех добрых сил. «Добрых? — спросила Миколь, которая всегда хотела все уточнить. — А что это за добрые силы?» На это бокал, к величайшему изумлению всех, ответил одним словом: «Сталин».

— Можешь себе представить, — сказал Альберто, стараясь не замечать всеобщий смех, — можешь себе представить, как был бы Джампи счастлив услышать это? Я ему напишу.

— Он не в Ферраре?

— Нет, он уехал позавчера. Он поехал на Пасху домой.

Альберто еще долго пересказывал мне то, что поведал им бокал, а потом игра возобновилась. Меня тоже заставили положить палец на край бокала, я тоже задавал вопросы и ждал ответов. Но теперь, кто знает почему, оракул не выдавал ничего членораздельного. Альберто упорствовал, настаивал, повторял снова и снова. И ничего.

Я, во всяком случае, был не очень поглощен игрой. Я смотрел не на Альберто и не на бокал, а больше озирался по сторонам, обозревал столовую, глядел за огромное окно, выходившее в парк, и на Миколь, сидевшую напротив меня, по ту сторону стола. Миколь время от времени ловила мой взгляд и отвечала быстрой задумчивой улыбкой, знакомой мне по совместным теннисным матчам.

Я смотрел на ее губы, едва тронутые губной помадой. Я их поцеловал совсем недавно. Может быть, я опоздал? Почему я не сделал этого шесть месяцев назад, когда все было так возможно, или по крайней мере зимой? Сколько времени мы потеряли: я здесь, она в Венеции! Я бы прекрасно мог как-нибудь в воскресенье сесть на поезд и поехать к ней. Был скорый, который отправлялся из Феррары в восемь утра и прибывал в Венецию в пол-одиннадцатого. Сразу по приезде я мог бы позвонить ей с вокзала, попросить ее отвезти меня на Лидо (так я бы смог наконец увидеть знаменитое еврейское кладбище Святого Николая). Потом мы могли бы вместе пообедать все там же, на Лидо, а потом, позвонив в дом дядей, чтобы успокоить добрую фройляйн (я представлял себе лицо Миколь, когда она звонила бы, ее гримаски, веселые ужимки!), потом мы пошли бы гулять по пустынному пляжу. Для этого было столько времени! А потом я мог бы уехать на одном из двух поездов: один в пять, другой в семь — я мог бы воспользоваться любым, и дома ничего бы не узнали. Ах, да, сделать все это тогда, когда я должен был это сделать, было так легко! Все можно было устроить просто шутя. А теперь поздно, теперь ужасно поздно.

Который теперь час? Полвторого, самое позднее два. Скоро мне уходить, может быть, Миколь проводит меня до двери в сад.