Царьградская пленница - Александр Волков

– Матушка! – вскинулась Светлана. – Разве не хочешь ты увидеть батю? Наш родной Киев? Тихий Днепр? Быстрый Черторый?!

– Видит бог, хочу, доченька, но я прокляла бы сама себя, если бы купила свободу ценой твоей гибели! Я вижу, Неждан крепко и верно любит тебя. И я благословляю вас, если его родные примут тебя в свою семью… (Неждан покраснел.) А мне, видно, век здесь вековать, в горькой неволе…

Напрасны были все старания Светланы уговорить мать. Ольга не могла принять жертву дочери.

Глава восьмая

Сундук Аввы Гавриила

Влахернский протоиерей Евмений развил лихорадочную деятельность. Чтобы поскорее вступить в права наследства после дяди, он сыпал золото направо и налево, подкупал судейских чиновников и писцов из канцелярии эпарха, с утра до вечера толкался в патриарших покоях, жадно ловя всевозможные слухи. И он мрачнел день ото дня: слухи ходили самые неблагоприятные. Говорили, что сакелларий был вообще милостив к бедным, а в последнее время благотворительность аввы Гавриила не имела пределов.

«И это как раз в то время, когда я сорил деньгами на пиры, без счета проигрывал на скачках, надеясь на дядино наследство, – горько думал Евмений. – Неужели старик узнал об этом? Но кто, кто мог ему донести? – И тут яркая догадка озарила его голову. – Фома! Нет сомнения, это Фома!»

Он вспомнил сутулую фигуру келейника, его всегда опущенную голову, висящие, как плети, руки. Фома казался протоиерею исполнительным туповатым человеком, покорно выполняющим волю вышестоящих. Но, как видно, было у него что-то свое, глубок запрятанное внутри.

«Проклятый! Ах, проклятый! Он ненавидел меня и ужалил насмерть!» распаляясь, думал Евмений.

Он вызвал келейника к себе. Тот стоял перед церковным сановником в униженной позе, согнув спину, но чудилось, что в его маленьких светлых глазах таится едва заметная насмешка.

Евмений завел разговор, стараясь сдерживать себя.

– Скажи, Фома, много золота раздавал беднякам авва Гавриил?

– Много, благочестивейший, так много, что и не сосчитать.

– А ты пытался считать? – ехидно спросил протоиерей.

– Где уж мне, неученому, – смиренно ответил келейник. – Авва Гавриил поручал мне раздавать деньги беднякам. Я так и делал.

– А ты помнишь, кому давал деньги?

– Забыл, благочестивейший. Да и что толку, если бы помнил, – наивно сказал Фома.

– С этой голытьбы разве вытянешь, они сразу тратят.

Евмений покраснел. Да, этот смиренный монах далеко не так прост, каким кажется. Он сразу разгадал мысль протоиерея. Но влахернец все же попытался выжать из Фомы хоть что-нибудь.

– А скажи, – снова начал он допрос, – много золота осталось в сундуке аввы Гавриила?

– Не знаю, преосвященный всегда доставал деньги сам.

«Лжет! – яростно подумал Евмений. – Он все знает, и он – причина всех моих бедствий. Но я ему отомщу…»

Он отпустил Фому и в гневе забегал по комнате.

Да, слишком поздно дал он келейнику пузырек с ядом, надо было сделать это годом раньше. Но кто мог думать, что этот такой исполнительный монах смертельно ужалит его, гордого Евмения.

Пришел день, которого раньше нетерпеливо ждал Евмений. Но теперь он шел вступать в права наследства с самыми тяжелыми предчувствиями. Они его не обманули. Когда патриарший пристав сломал печать в присутствии Евмения и чиновника из канцелярии эпарха, на дне огромного сундука оказалось десятка два сиротливо поблескивавших золотых монет. Лежал там и кусок пергамента, на котором что-то было написано.

– Завещание! – воскликнул чиновник эпарха.

Он взял пергамент и прочитал:

– «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Евангелие от Матфея, глава 6, стих 19–21».

Чиновники готовы были рассмеяться, но, взглянув на яростное лицо Евмения, испуганно притихли. А он, сдержав гнев огромным усилием воли, обратился к ним с принужденной улыбкой:

– Дядя всегда был чудаком. И преосвященный знал, что при моем состоянии я не нуждаюсь в наследстве. Прошу вас, друзья, разделите между собой эту малость, – Евмений небрежно кивнул на сундук, – в память об авве Гаврииле.

Чиновники радостно кинулись выгребать монеты, стараясь каждый захватить побольше.

Через три дня ночью близ дома сакеллария Гавриила келейника Фому нашли задушенным. Он был маленьким человеком, и дело о его смерти никого не заинтересовало. Убийство приписали ночным грабителям.

Слух об оригинальном завещании аввы Гавриила быстро разлетелся по Царьграду, вызвав всеобщие насмешки над его одураченным племянником. Дошел слух и до ростовщика Андрокла. Тот схватился за голову. И совиное лицо его перекосилось от ярости.

– Обманул, проклятый! – прошипел ростовщик. – Вот тебе и обеспечение! Двадцать тысяч с таким трудом заработанных номисм!..

На самом деле Андрокл выдал влахернцу лишь около половины этой суммы, но ему теперь казалось, что все деньги он с кровью оторвал от сердца. Он собрался пригласить Евмения для серьезного разговора, но тот явился сам. Как обычно, протоиерей пришел по секретному ходу и мрачно сел в кресло лицом к лицу с ростовщиком.

– Ты, конечно, слышал о моем несчастье, почтенный Андрокл?… – начал Евмений.

– О нем знает каждая бродячая собака в городе, – отозвался ювелир. – Я хотел наговорить тебе много жестоких слов, благочестивейший, но теперь вижу, что это бесполезно.

– Слова ничего не значат, надо действовать.

– И как же ты будешь действовать? – полюбопытствовал ювелир.

– Нас здесь никто не подслушает? – спросил Евмений, озираясь.

– Мы в безопасности от соглядатаев, как в могиле, – мрачно пошутил ростовщик.

– Так слушай, Андрокл, – жарко зашептал протоиерей. – Мы оба тонем, и нам не до любезностей. Я буду с тобой откровенен, как на исповеди. Дело обстоит гораздо хуже, чем ты думаешь…

На лице ростовщика выразилось беспокойство.

– Видишь ли, у меня был такой план, – продолжал влахернец. – Я решил вести благоразумный образ жизни, отказаться от скачек и пиров. Моя должность настоятеля церкви Влахернской божьей матери очень доходна – она дала бы мне возможность откладывать до пяти тысяч номисм в год…

– Я это знаю, – перебил ростовщик.

– И года в четыре я бы с тобой расплатился. Но… Мне грозит потеря должности!

– Правда? – ужаснулся Андрокл.

– Да. Двоюродный брат нового сакеллария, протоиерей Феоктист, давно пытался столкнуть меня, но я держался под защитой аввы Гавриила.

– Ты убил курицу, несущую золотые яйца! – горестно прошептал ювелир.

– В моем распоряжении остается очень мало времени – семь-восемь дней. Как только патриарх вернется из монастыря святого Фоки, где принимает морские ванны, новое назначение будет подписано.

– О боже, боже, боже! – простонал Андрокл.

– Не кричи! – протоиерей вплотную приблизился к лицу ростовщика, обдавая его своим горячим дыханием. – Ты знаешь ризу[118] на иконе Влахернской богоматери? – прошептал он.

– Ее знает вся империя!

– Во сколько ты ее оцениваешь?

– Она стоит не менее ста тысяч номисм. Там такие алмазы…

– Я ее украду!

– Ты с ума сошел!

– Это для меня единственный выход. Если я попадусь, меня казнят. Но лучше смерть, чем долговая яма. А ведь ты меня туда посадишь?

– Посажу, – подтвердил ростовщик.

– И вот твоя задача, Андрокл, – продолжал священник. – В пять дней ты должен сделать поддельную ризу, украсить ее фальшивыми алмазами. Я поставлю ее вместо настоящей, и подмену не скоро заметят. А когда это выяснится, пусть отвечает Феоктист! – Он злорадно засмеялся. – Доход мы с тобой поделим пополам.

Ювелир прикинул в уме, какая сумма ему достанется от этой мошеннической проделки, и круглые глаза его загорелись жадностью.

«Двадцать, а то и тридцать тысяч золотых заработаю», – думал он.

Евмений снова заговорил:

– А ты сумеешь сбыть драгоценности? Заметь, в Царьграде их не примет ни один аргиропрат.

– Уж это мое дело! – усмехнувшись, сказал ювелир. – Есть Дамаск, есть Багдад. За морем наши камешки пойдут за хорошую цену!

Два мошенника еще долго шептались, уточняя подробности задуманной операции. Условились, что Андрокл на следующее же утро придет во Влахернскую церковь якобы помолиться, а там тайком снимет размеры и еще раз зорким глазом мастера осмотрит ризу и запомнит все детали работы, чтобы подделка не отличалась от оригинала.

Собеседники расстались, довольные друг другом.

Идя домой, Евмений думал: «До того как раскроется это дело (а оно со временем, конечно, раскроется!), я успею улизнуть из Царьграда. С богатством можно прожить и у турок и у мавров. И если даже придется переменить религию, что ж…»

В опустошенной душе Евмения не было ничего святого. И самая религия являлась для него лишь средством вести роскошную, праздную жизнь.