Плато - Бахыт Кенжеев

Усмехаюсь и я, листая книгу издательства "Отшельник", кажется, выпущенную Коганом за свой счет. В любом случае он сам набирал ее на специальной машинке, и опечатки выклеил крайне непрофессионально. В утопических странах всякая книга священна: у недоверчивого и хмурого государства, с его издательской монополией, есть достаточно наборщиков, и метранпажей, и корректоров, нечасто отвлекающихся от казенной литературы ради эстетических безделиц - зато исполняющих свою работу с завидным мастерством. Удивительно, Господи, как же все это удивительно, думаю я. Отважные слависты давно доставили несколько экземпляров сборника в Отечество. Его дают читать знакомым на одну ночь, не замечают некрасивого шрифта, опечаток, покосившихся строчек, неряшливой офсетной печати с неумело подготовленного макета - зато видят непривычно белую бумагу и регистрационный номер Библиотеки Конгресса на второй странице, да еще: принадлежность книги, как и самого Когана, потустороннему миру, где, как верят неискушенные жители Отечества, при получении телом свободы душа как бы сливается с Богом, ухитряясь при этом сохранить и земную оболочку, и способность к земным наслаждениям. Свобода, вздыхают они, свобода, вздыхаю вслед за ними я, конечно же, ведь на весь Фонтанный парк - ни одной таблички, запрещающей топтать траву, ни одного полицейского, который заглянул бы мне через плечо - представился бы - отвел меня в участок для выяснения личности - конфисковал бы идеологически вредную книгу. Чего же еще, спрашивается, нужно для достижения гармонии?

Я знал, что напишу на этот сборник лестный отзыв. И не потому, что других в апатридской печати писать не принято. Нет, Паташон из Нового Амстердама с водопроводной трубой в потертом портфеле лучше других знал толк в загробной жизни. Я листал книгу, меня окружала игра отражений, болезненная бесконечность ряда посеребренных стекол, поставленных друг против друга (из-за каждого высовывается краешек лица), а Новый Амстердам в феврале струился дымным облаком, и со станций метро несло нездоровыми испарениями. Стареющий клоун брел по Пятой авеню, изредка вздрагивая и озираясь при звуках славянской речи во встречной толпе. Мял в руках черную шапочку, торжественно врученную ему единоверцами, к общему смеху открывал Ветхий Завет на древнем языке с первой страницы. Там же, на Пятой авеню, у железной ограды собора, кокетливо выложенного керамической плиткой, стылым декабрьским утром впервые пристроился на раскладном стульчике продавать свои произведения. В первый час разошлось пять сборников, в первый день - двенадцать, за три дня на сырой мостовой - семнадцать. Выгоднее было просить милостыню или торговать у той же ограды гонконгской бижутерией, шарфами из ложного шелка и ремнями искусственной кожи. Впрочем, Коган не голодал. В немноголюдных апатридских клубах с обвалившейся на потолке штукатуркой он, бывало, читал стихи за тридцать-сорок долларов, в безоконных университетских аудиториях - за сотню. Апатриды позевывали, поскольку ждали от него гражданских стихов, разоблачающих недостатки Отечества и воспевающих прелести Федерации, а доброжелательные студенты охотно пожимали руку бывшей знаменитости, но стихов не понимали и сборников, по бедности, покупать не могли. (Книжки его собственного изготовления расходились чуть лучше, потому что не десять долларов стоили, а два или три). На сигареты вполне хватало гонораров за публикации в апатридских журналах и газетах. Всемирный Союз Поэтов (полторы дюжины жителей Нового Амстердама разного пола, возраста и цвета кожи, расхлябанностью движений и безумным огоньком в глазах схожих с самим Коганом), на первом же заседании с участием изгнанника единогласно избрал его председателем Отечественного отделения (какое-нибудь отделение возглавляли все члены Союза). Но сборник расходился неважно - еще одна причина не подходить к Когану в Фонтанном парке. Ручаюсь, что он стал бы заискивать передо мною, в невинном убеждении, что рецензия в апатридском журнальчике заставит зажиточных славян раскошеливаться на его изысканные, но маловразумительные вирши, а редакцию могущественного журнала "Федерация" - закупить партию сборника для контрабандной доставки в пределы Отечества. Трезвый, но наивный расчет! Не успели слухи о ностальгическом помешательстве Когана дойти до ведающих закупками антиутопической литературы, как кто-то уже пустил по коридорам Госдепартамента роковую фразу: пускай там и издается, сволочь неблагодарная.

- Я могу разузнать и сам, - оживленно продолжает Коган, - когда приеду в летнюю школу. И еще...

- Ценю вашу вежливость. Не стоит, не стоит, простите, что я вас так утомил.

- Помилуйте, - Коган раскрывает добрые подслеповатые глаза с набрякшими веками, - я ужасно люблю слушать. Сколько народу ко мне приходило в столице... ах! Здесь... вы уже поняли?... такой холодок между людьми, чуть что - к психиатру. Я был у моего психиатра, говорят они. Обожаю это словечко "мой". Мой психиатр, мой адвокат, мой дантист и мой гинеколог. Как фальшиво, Господи.

- Это просто оборот речи.

- Что вы! Это лишнее свидетельство лицемерия системы. Здесь каждый в своей скорлупе. Каждый претендует на то, что его мир - единственный. Никто не сомневается в своих правах. Конечно, в Отечестве еще хуже, - спохватывается он, - но все-таки...

Танго сменилось вальсом, вальс - чем-то вроде румбы, а может быть, и самбы. Начинает накрапывать дождь. Притомившийся Борода лежит на одеяле, уставив взор в сереющее небо. Старик в сомбреро наяривает свою музыку, не смущаясь тем, что танцующие разбегаются. Чайки, налетевшие с реки, роются в мусорных ящиках, среди пустых пенопластовых стаканчиков и целлофановых оберток. Мне чудится запах моря, но я знаю, что море отсюда далеко.

- Почему вы съехали от Хозяина и Сюзанны? - вдруг перебивает Гость.

- Сколько можно, - вздыхает Коган. - У меня есть сто долларов от Союзника, есть еще кое-что. Покуда хватит, а там - Зеленые Холмы и полный пансион. Потом...

- Сюзанна?

- Ваш друг ревнив,(???) а мы с ней проводили много времени вместе. Не подумайте, ничего такого, ну ровным счетом ничего не было, я, в конце концов, на двадцать лет ее старше. Мне их обоих жалко, - добавляет он, помолчав. - Жили бы как живется, просто и весело. Они, вы знаете, как два магнита, которых прижали друг к другу противоположными полюсами. А вчера Хозяин опять улетел в Отечество. Ему не захотелось оставлять меня с Сюзанной одного, наверное.

- Вы обиделись?

- Помилуйте. Кто же обижается, когда его в пятьдесят шесть лет считают донжуаном. Поблагодарил за гостеприимство и за славный гардероб - и откланялся, с хозяйкой дома не попрощавшись. Новогалльское отделение моего Всемирного Союза Поэтов, оказывается, неделю тому назад закрылось. Пойти мне здесь не к кому, кроме вас. Вот и весь секрет. В тот дом я теперь не вернусь. Может быть, я и в Федерацию не вернусь, правда. Вдруг - представляете - завтра получу разрешение на въезд. Старые читатели приедут встречать меня в аэропорт. И даже таможенник спросит, тот ли я самый Коган.

- Думаете, в Отечестве такие просвещенные таможенники?

Глава седьмая

Словно подросток, спрятавшийся за пыльной портьерой в кинотеатре, по второму, а может, и третьему разу просматривал Гость свои однообразные сны. А по чугунной наружной лесенке, крытой разлохматившейся джутовой дорожкой, грохотали полицейские ботинки, истошный женский плач вибрировал в квартире Бородатого. Какая точная иллюстрация к мрачным апатридским сновидениям, впору бы воскликнуть нашему герою, разве что форма на полицейских другая, и в другую квартиру они стучали категорическими волосатыми кулачищами - но Гость не удивился совпадению снов с явью, не обмер от страха, заметив летучую бело-синюю полицейскую машину на обочине, - спал Гость, только перевернулся на другой бок, когда нерешительно постучали и ему в окно с самодельной табличкой НЕТ ДОМА - впрочем, какой там табличкой, громко сказано, господа, просто листком бумаги с муравьиной россыпью коротеньких галльских слов - по-славянски было бы всего два. И продолжался тот же плач в комнате Жильца, и громыхал его срывающийся от праведного негодования голос, и двери хлопали по всему пансиону - большие были события. Но Гость, повторю, спал, а все потому, что заснул только в шестом часу утра, под разыгравшийся щебет незнакомых заокеанских птиц.

Господин Шмидт в свое время нередко проверяли добросовестность своих сотрудников, прохаживаясь по той стороне бульвара Святого Себастьяна. Неизвестно было, прервалась ли эта традиция с его смертью. Так что к часу дня Гость уже переминался с ноги на ногу у дверей недорогой таверны со стриптизом, согласно инструкции, никуда не отлучаясь. После позавчерашней облавы кое-кто из дам легкого поведения переместился на один-два квартала вверх по бульвару, но в двух шагах от него оперлась-таки спиной о витрину тощенькая, с подведенными глазами и нарумяненными сверх меры щеками.