Любимая женщина Кэссиди; Медвежатник; Ночной патруль - Дэвид Гудис

Миг прошел, и для Кэссиди это значило, что Дорис исчезла. На очереди стояло другое открытие, но прежде, чем он успел на нем сосредоточиться, его внимание привлек Хейни Кенрик.

Он увидел, как Хейни отворачивается от стола и с полной уверенностью, даже триумфально выходит на середину комнаты.

Но теперь она смахивала на зал суда, ибо Шили церемониально поднялся, склонился над столом, указал на Хейни пальцем и объявил:

– Ты солгал полиции. Нам не солжешь.

Хейни застыл на месте, не в силах пошевелиться. Стоя спиной к Шили, пробормотал:

– Не понимаю, о чем ты.

– Опять лжешь.

Сигара ворочалась в зубах Хейни, он с силой ее пережевывал.

Немного набрался сил, наглости и спросил:

– Почему это ты называешь меня лжецом?

Милдред вновь встала:

– Мы знаем правду.

– Да? – умудрился ухмыльнуться Хейни. – Расскажи–ка и мне.

Милдред опять стиснула кулаки, шагнула к Хейни, но на сей раз сумела сдержаться.

– Вон телефон. – И она указала на аппарат на стене комнаты. – Видишь, Хейни?

Хейни уставился на телефон, потом взглянул на Милдред, потом опять посмотрел на аппарат.

– Вот чего мы от тебя хотим, – сказала Милдред. – Хотим, чтобы ты подошел к телефону. И бросил монетку… – Говоря, она медленно отступала к столу, за которым сидели Полин и Спан. – Бросил монетку и позвонил в полицию.

– Что? – пробормотал Хейни, по–прежнему не отрывая глаз от телефона. – Зачем?

– В полицию, – повторила Милдред, стоя теперь перед Спаном и отводя правую руку за спину так, чтобы Хейни ее не видел.

Кэссиди, глядя во все глаза, заметил, как зашевелились ее пальцы, понял, что она делает – молча просит Спана дать нож.

А потом Спан сунул ей в руку лезвие, и ее пальцы сомкнулись на рукоятке.

– Позвони в полицию, – сказала Милдред, – и расскажи правду.

Хейни взглянул на нее и усмехнулся. Усмешка вышла странная, кривая, а глаза Хейни странно сверкнули.

– Ты как будто бы умоляешь меня.

– Ладно, – согласилась Милдред. – Умоляю тебя это сделать.

– Так не умоляют. – Хейни тяжело дышал сквозь зубы. – Ты же знаешь, как я умоляю. – Задышал еще тяжелее, со свистом, и смотрел на Милдред, словно был с ней вдвоем в комнате. – Когда я умоляю, то падаю на колени. Помнишь, Милдред? Помнишь, как я стоял на коленях?

Кэссиди видел, как Милдред вертит нож, чтобы чувствовать его у себя за спиной. Он вцепился в оконную раму и сказал себе, что сейчас должен туда ворваться и отобрать нож у Милдред.

– Давай–ка посмотрим, как ты это сделаешь, – предложил Хейни. – Посмотрим, как ты упадешь на колени и будешь меня умолять. – Он с бульканьем засмеялся. – Падай на колени…

– Упала бы, – сказала Милдред, – если б знала, что это поможет.

Хейни резко оборвал смешок:

– Ничего не поможет. – Он шагнул к ней. – Что ж, я в конце концов это сделал. По–настоящему расплатился с тобой. Правда? – В этот миг он потерял контроль над собой и его голос сорвался. – Теперь ты получила как следует, по заслугам, и это действительно сделал я.

Смешок вновь сорвался с губ Хейни, но на сей раз он им подавился. Милдред протянула вперед руку, показав ему нож, нацеленный острием в живот.

– Я серьезно, – сказала она. – Ты пошел и поймал на крючок моего мужа. Теперь снимешь его с крючка, или я тебя убью.

Хейни Кенрик стоял неподвижно, глядя, как Милдред идет на него с ножом. На мгновение он превратился в застывшую глыбу страха, но потом задрожал, вскипел, преисполнился слепой ярости. Это было уж слишком. Это было уже чересчур. Оказалось, что Кэссиди был единственным в жизни для Милдред, а Хейни Кенрик – всего–навсего большой жирный слизняк, беспомощная мишень для ее ножа.

Ярость вскипела в полную силу, и Хейни ухватился за безумный шанс. Он бросился на Милдред, взмахнув руками, схватил ее за запястье, вывернул, и нож упал на пол. Другую, сжатую в кулак, руку Хейни занес, собираясь разбить ей лицо, собираясь уничтожить гордое, обожаемое им лицо. Мгновение он смаковал удовольствие видеть ее погубленное лицо.

В это мгновение Кэссиди вломился в распахнутое окно… прыгнул, метнулся, обрушив обе руки на голову Хейни. Тот отшатнулся назад, Кэссиди снова ударил, свалил его на пол, поднял рывком, снова сшиб. Хейни старался остаться на полу, но Кэссиди схватил его обеими руками за горло, поднял и поволок по комнате к висевшему на стене телефону.

Шили уже стоял у телефона, бросив монету, и просил телефонистку соединить его с полицией.

– Нет, – прохрипел Хейни.

– Нет? – Кэссиди крепче сжал горло.

Хейни опять захрипел, с трудом выдавил:

– Ладно.

И теперь он держал телефонную трубку. Сержант полиции на другом конце велел говорить поразборчивей. Хейни было очень трудно говорить поразборчивей, он все всхлипывал и захлебывался.

Все вышли из–за столов, столпились вокруг него, а когда казалось, что он не устоит на ногах, с готовностью кидались его поддерживать. Как только Хейни начал отчетливее объясняться по телефону, Кэссиди отошел от собравшихся у стены и оглянулся, ища Милдред.

Увидел, что она сидит одна за столиком у последнего окна. Закинула одну руку на спинку стула и просто сидит, отдыхает. Кэссиди сел на другой стул напротив.

– Где ты живешь? – спросил он, не глядя на нее. Милдред пожала плечами:

– Вернулась в квартиру. – Она поигрывала обгоревшей спичкой, рисуя что–то на столе почерневшим кончиком. – Извини, что я выбросила в реку твою одежду.

Он по–прежнему не смотрел на нее. В горле застрял тяжелый большой ком. Он опустил голову, глядя в сторону, и очень сильно закусил губу.

– В чем дело? – сказала она. – Эй, Кэссиди, посмотри на меня. Ты чего?

– Все в порядке. – Он с трудом проглотил комок, но пока еще не мог смотреть на нее. – Через минуту все будет в порядке. А потом я тебе расскажу, в чем дело.

Медвежатник

Глава 1

В три часа ночи вокруг стояла мертвая тишина. Окна многоквартирного дома были черны, а сам дом отливал темно–фиолетовым цветом на фоне ярко освещенного луной зеленого газона. Темно–фиолетовое здание являлось мишенью. Именно на него нацелился Натаниэль Харбин, который сидел за рулем автомобиля, припаркованного на широкой чистой улице, идущей к северу от особняка. Во рту он держал незажженную сигарету, а в пальцах сжимал кусок бумаги, на котором был нанесен план ограбления. На плане намечен маршрут до дома, место проникновения в него и путь, который следовало проделать через библиотеку к стенному сейфу – в нем хранились изумруды.

В застывшей у тротуара машине Харбин сидел вместе с тремя своими компаньонами. Двое из них – мужчины, а третья – худенькая блондинка лет двадцати, не больше. Они сидели и смотрели на дом. Им не о чем было говорить и не о чем думать: план отработан и выверен до секунды, все дальнейшие действия обсуждены и отрепетированы.

Харбин не раз повторял сам себе, что их план безупречен, на этот счет можно быть спокойным, но сейчас, сжав зубами сигарету, он подумал, что ничто не бывает безупречным. И, правду сказать, эта кража со взломом может стать значительно более опасной, нежели все те, которые они когда–либо предпринимали. Более опасной потому, что является самой крупной из них.

Мысли Харбина дошли до этой точки и дальше не двинулись. Он умел тормозить, когда его разум начинал рассматривать возможный риск.

Харбину исполнилось тридцать четыре года, и последние восемнадцать лет он был медвежатником. Его еще ни разу не поймали, его ни разу по–настоящему не загоняли в угол. Он действовал тихо и медленно, очень медленно, всегда безоружный, всегда артистичный, всегда точный и всегда до предела несчастный.

Недостаток счастья ощущался в его глазах. В серых покорных глазах, из–за которых он выглядел так, словно постоянно страдал. В остальном Харбин был довольно хорош собой: среднего роста и среднего веса, с волосами цвета спелой пшеницы, которые он носил на косой пробор и которые плотно прилегали к его голове. Он одевался сдержанно и аккуратно. У него был мягкий спокойный голос, такой же покорный, как и глаза. Он очень редко повышал голос, даже когда смеялся. Смеялся он тоже нечасто. Он даже улыбался редко.

Харбин во многом зависел от Бэйлока, который находился рядом с ним на переднем сиденье автомобиля. Бэйлок – очень худенький коротышка, лет так сорока пяти, плешивый и быстро постаревший благодаря своему врожденному пессимизму и неизбывным заботам, заработавший болезнь печени и странную привычку вечно пропускать время еды и сна. У Бэйлока были плохие глаза, маленькие, то и дело посверкивающие, костлявые руки, которые он постоянно потирал одну о другую, и воспоминания о том, как несколько лет тому назад он сидел в тюрьме. Бэйлок тянул срок, показавшийся ему очень долгим, и теперь по поводу и без повода начинал говорить о тюрьме, о том, как в ней ужасно, и утверждал, что он скорее согласится умереть и быть похороненным, нежели снова попасть туда. Большую часть времени Бэйлок не слишком раздражающе нудил, но временами он мог и в самом деле действовать на нервы, и такие моменты казались поистине невыносимыми.